ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

На требования славянофилов — познать и живить свою забытую (интеллигенцией) народность, им отвечали следующими аргумен­тами: или народность не существует как нечто, могущее противостоять своими силами напору мировой (французской) культуры, или, если она есть нечто основное, прирожденное, то нечего опасаться за ее неизгладимость, она таковой и пребудет; но именно сами требования восстановления и охранения ее доказывают, что она нечто очень слабое, что она тает от прикосновения со светом общечеловеческого просвещения. Там, где народность совпала с общечеловечностью, там о народности не хлопочут: и если на Западе являются националисты (Фихте, Гегель), то это только из желания в общем хоре мировой культуры выгородить себе особое место; и, в сущности, учение народности — нечто чисто немецкое, происшедшее оттого, что немцы, при всем своем глубокомыслии, чувствуют, что не они идут во главе мировой культуры: в досаде на это они хотят нечто и себе урвать. В подражание им потянулись и наши гегельянцы, и слепо идя за Гегелем, с одной стороны, они усиленно воспевают Гоголя, с другой, как дающего возможность похвалиться своим, чего, де, подобного ни у кого нет — ему равен лишь один Гомер (К. С. Аксаков). Сами заботы защитников народности о ее сохранении доказывают ее слабость и безжизненность. Живое не нуждается в оживлении, а главное, хлопоча о восстановлении этой самой попранной народности, никто не потрудился ее уяснить; и это потому, что этого и сделать невозможно иначе, как пре­клонившись перед теми чертами, усмотренными в характере и истории народа, которые есть лишь явления односторонности и отсталости.

Если бы славянофилы были просто более или менее даровитые теоретики, то они, вероятно, постарались бы выработать точное и систематическое изложение своего учения и создали бы законченную и по всем пунктам обработанную систему. Но они были не кабинетные систематики, а люди жизни, выразители народного самосознания,[247] только подавленного и забытого высшими слоями народа, но вполне живого и жизненного, нуждавшегося лишь в логическом выражении и, так сказать, закреплении, для дальнейшей разработки грядущими поколениями мыслителей и для возвращения самой жизни к самобытным русским началам, правильное развитие которых было прервано насильственным актом власти, не могшим, к счастью, эти начала заглушить, но лишивших народ возможности иметь культурных представителей своей умственной и духовной жизни, без которых он должен умственно зачахнуть и захилеть. Одна часть народа, которая уже была приготовлена через протесты против начинавшегося еще до Петра западничества, особенно на почве церковной жизни, — эта часть народа успела завести себе кое-какую «интеллигенцию», благодаря которой она и сохранила в себе на почве борьбы и отрицания некую полноту жизни, хотя бы и умственно крайне несовершенную. Возвратить русскому народу истинную, вполне его достойную интеллигенцию, служащую выражением не своих личных, хотя бы и глубочайших мыслей, а мыслей, понятий и верований самого народа — такова была задача славянофилов, и, конечно, они ввиду условий своего выступления и своих целей и ввиду сохранения за собой роли именно выразителей существующего, живого, а не учителей с катехизисом в руках, — они по необходимости должны были дать своим трудам полемический характер, или по крайней мере характер приспособления к данным запросам, а не к чисто умозрительным; стоит вспомнить, как создавалась вся богословская деятельность А.С. Хомякова или окраинная Ю. Ф. Самарина. Первого упрекал в излишней систематичности в Исторических Записках, его же ученик А. Ф. Гильфердинг,[248] и только потому, что эти Записки, сравнительно с остальным, были попыткой систематизации; да и то, как известно, для собственной потребности автора. Будучи людьми жизни и дела, выступавшие не как книжники с книгами, а с живым словом, принимавшим книжную форму только по необходимости, они и народность отстаивали в ее полноте, т. е. в полноте ее проявлений; и поэтому о ней и говорили более всего как о совокупности явлений, подводимых под общее понятие народности; и в ответ на отрицание народности вообще, во имя общечеловечности, они не столько задавались уяснением идеи народности как таковой, сколько старались доказать, что мнимая общечеловечность есть не что иное, как навязывание чужой народности, только потому ослепляющей и представляющейся всемирной, что она в своем развитии успела уйти далее нашей и, благодаря своей условности, давшей блистательные плоды частичного процветания, сравнительно легко достижимого при условии забвения того, что они называли целостью духа, которую они ставили превыше всего и в заботе о сохранении которой видели исконный запрос славянских народов, и русского по преимуществу. Таким образом, они и не дали и, по вышесказанной причине, не могли дать точного ответа на вопрос: что есть народность по существу? Славянофилы прежде всего требовали устранения пут и предоставления возможности самопроявления, указывая на их сохранившиеся в современности особенности, которыми дорожит народ, и на те в прошедшем усматриваемые явления, которые по своей жизненности и до сих пор соответствуют истинным потребностям русского человека. Они особенно упирали на то, что, так как народ не может обходиться в жизни, по началам ему присущим, без общества, с ним органически связанного верой и понятиями, то необходимо, чтобы наше почти сплошь изменившее народу общество, прежде чем толковать о составлении «катехизиса» народной веры полюбило бы народ, почувствовало бы желание узнать его. И уже тогда понимание сущности народности дастся само собой, особенно если прибавить к этому изучение старины и ее памятников. Конечно, чтобы полюбить кого-нибудь, надо хоть сколько-нибудь знать, кто он есть. В этом деле предварительного ознакомления существенную роль играет изучение истории, из которой узнаешь, что народ создал; и, хотя и в старину не все делалось совершенно без воздействия чуждых начал, однако отличить свое от чужого, всегда при серьезной критике, — возможно; особенно же назидательно проверять прошедшее настоящим. То, что до сих пор живет или как действительность или как чаяние, то, уж, конечно, народно по преимуществу. Всего более они упирали на то, что главный коэффициент русской народности заключается в ее излюбленной вере, христианской, православной,[249] и потому они всячески старались выяснить, в чем именно состоит жизненное отличие Православия от инославий и в чем это воздействие Православия выражалось в исторической социально-политической жизни русского народа и выражается до сих пор в народном обиходе и народных понятиях. Так они поступали и во всем своем учении, не систематизируя искусственно, а предоставляя живому пониманию обратиться в «учение», благодаря своей полноте, с одной стороны, и органической последовательности, с другой. Это, конечно, был единственный истинный путь к достижению возможно полного возрождения мысленного, потому что систематизация, начинающаяся раньше обновления понимания, всегда мертвенна и носит в себе семена застоя, а не дальнейшего развития. Но раз учение живо, оно должно себя выражать и в точной формулировке всех подробностей: оно должно себя постепенно довыяснить и этот процесс тем долее может и должен продолжаться, чем глубже и всестороннее размах основного понимания.

До сих пор были указываемы лишь признаки русской народности и иных народностей (особенно охотно немцы исчисляют отличительные свойства своей народности[250]). Но сам вопрос о том, что есть народность по существу, — это вопрос, который в отвлеченной форме не был, насколько мы знаем, уяснен вообще, и потому требование противников начала народности, западников, указать ясно, в чем же она заключается, как нечто «в себе сущее», совершенно законно. Но когда они же утверждали, что требование «возрождения» есть явное доказательство смерти того, что хотят возвратить, то этому возражению едва ли можно подыскать достаточное основание.

«Немцы, эти главные апологеты народности, и особенно своей, создавшие и самый академический вопрос о народности, не требовали, де, возрождения своей народности, а только подчеркивали факт уклонения от нее, и из него делали известные, выводы. Это одно: а у нас, де, вздумали говорить о возвращении к утраченному. В этом заключается абсурд: в этом выразилось недомыслие русских гегельянцев». Но, на это славянофилы давали очень положительный ответ,[251] объясняя, — что над русским народом стряслось нечто, чего западные народы не испытывали. У него властно отняли его культурный орган, т. е. обезглавили его и насильственно направили его судьбы по пути подражания, а кроме того, и служения чужим идеалам. Если бы это подражание могло проникнуть в самые глубины народной жизни, тогда, конечно, нельзя было бы и говорить о «возвращении к старине», о ее восстановлении. Более того, пришлось бы сказать, что если народность может быть упразднена указами, то ей и цена, наверное, небольшая. Но дело в том, что, по мнению представителей православно-русского направления, именно этого-то и не случилось. Народность была лишь загнана внутрь с лишением возможности проявления в слове и в деле государственного строительства.[252] Изменил старине лишь служебный слой, и он увлек за собой своих ближайших слуг. Идет, следовательно, дело не о поиске чего-то погибшего, а о даровании воздуха, возможности дышать полной грудью тому, что лишь был закупорено, положено под спуд той властью, которой народ верил всецело и беспрекословно повиновался, как органической части самого себя.