ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Когда появляется вера в небытие Бога, то эта вера обращается в нечто агрессивное, стремящееся пересоздать человечество в духе своем.[235] Появившаяся теперь «Богоненавистная вера», завершившая собой искони сущее простое неверие (рече безумный в сердце своем несть Бог (Пс. 13,1), стала тотчас, в отличие от старых неверии, вполне уживавшихся с существующими порядками, созданными положительными верами, ломать до основания все старое во всех областях общественной и частной жизни, заменяя их, соответствующими ее учению и истекающими из ее догматов. Вера без дел, ведь действительно мертва есть.[236] Это есть начало новой культуры, которая если бы привилась и во сколько она привилась бы, могла бы создать и новый культурный тип, который, на почве той или иной народности, мог бы дать и соответственный плод; но и в ней народная основная особенность все-таки никогда не исчезнет. Оттого мы и видим, что различные народы, под влиянием современных атеистических учений, дают различные разновидности и, например, русские ее представители значительно отличаются от своих западных собратий. Атеистическое просвещение, если оно где-либо, когда-либо осуществится, тоже будет плод не неверия, а «веры в небытие Бога»; и эта новая парадоксальная вера, являющая из себя крайнее завершение заурядного безверия, может, вероятнее всего, иметь своим гнездом известную народность, например, еврейскую. Евреи были избраны Богом за то, что они, в лице Авраама, наиболее проявили себя «вероспособными», поэтому они стали преемниками данных Аврааму обетовании. Но положительные качества всегда имеют и соответственный' полюс противоположения. Потребность веры в высшей степени «утверждения», и такая же потребность крайнего «отрицания», легко могут быть качествами одной и той же среды, тем более что, в сущности, способность остается одна и та же, а только изменяется предмет, на который она направлена: в одном случае она направлена на плюс, а в другом на минус, но тоже обращенный в плюс.

Вера,[237] истекая из прирожденной потребности верить, находит себе соответственный предмет либо в дарованном свыше Откровении, либо в извращенных его остатках, либо может быть даже в возведении отрицания в нечто положительное, как в указанном нами выше случае, заимствованном из современности.[238] Когда воздействие веры на народную душу достигает известного осязаемого проявления, тогда получается то, что называется просвещением, а оно уже из себя рождает культуру, то, что можно определить как практическое применение просвещения. До сих пор сохранились народы, у которых о просвещении почти нельзя говорить, но у них же почти нельзя доискаться и того, что мы называли бы народностью, потому что она без соли просвещения не имеет «вкуса» (saveur), по которому можно было бы ее отличить от другой, тоже зачаточной. При этом несомненно, что если эти народы — не засыхающие ветви человечества, то следовательно, они носят в себе зародыши нарождающейся народности... Различие между просвещением и народностью, служащей ей подпочвой, сливающихся воедино для образования исторической народности, явствует из того, что народы одного просветительного круга не утрачивают, однако, своего личного образа; и потому между какими-нибудь сингалезцами [сенегальцами] и тибетцами или японцами-буддистами, несмотря на общность просвещения, — основная народность себя вполне проявляет. Какая огромная разница между соседями католиками, поляками и чехами! Но откуда же берется различие между теми же поляками и чехами — раз они одноплеменны?

Племенная особенность есть как бы семейное начало, объединяющее ветви одного корня. Ей соответствует племенная народность, например, славянская, германская, латинская, монгольская и т. д. Вполне конкретная народность — это начало индивидуальное. Она дает каждому отдельному члену семьи тип, выработавшийся, главным образом, под влиянием совместно прожитой истории. Поляки и чехи друг другу родственны, а сингалезец и монгол объединены только на почве культуры — и веры.

* * *

В современном человечестве народность неотделима от просвещения, потому что первая веками уже соединена со вторым, как душа и тело и составляют нечто единое; но ведь это «единое» никогда не обращается в «тождественное», и отречение от общенародного просветительного начала вовсе не отнимает у человека, принявшего чужое просвещение, его народный дух. Этому мы видим живой пример в самой России. Когда Петр привил к нашему служилому сословию иностранную культуру,[239] он искусственно образовал две России в недрах одной. И мы видим, что один и тот же народ, в одной части сохранивший исконные просвещение и культуру, а в другой их не сохранивший, дал две разновидности русской народности, у которых все, что относится к области культуры, одно с другим несовместимо, тогда как основные черты характера почти тождественны. Эти черты, однако, проявляются так своеобразно, что сразу нелегко понять их основное сходство. В великорусском народе, который все-таки должен почитаться ядром русского народа в широком смысле этого этнографического наименования сильно оттенено расположение к общительности, к коллективности,[240] но при твердом сознании, что это начало «требует себе завершения» в противоположном личном начале — власти, сосредоточенной в одном лице. Наоборот, русская интеллигенция, вся пропитанная индивидуализмом, «требует себе завершения» государственного в искусственно-собирательной форме. Но в отношении этих двух слоев русского народа к их понятиям проявляется тот же характер безусловности, который, по-видимому, есть черта общеславянская, а почти наверное — общерусская.[241] В этом и тому подобных фактах ясно видно, что есть различие между чертами исконно народными и просветительно-благоприобретенными. Русская интеллигенция, если и утратила то, что есть национальность историческая, однако, по-видимому, сохранила прирожденную народную или племенную типичность; и поэтому эта самая наша интеллигенция, кажущаяся в самой России отчуждившейся, — для иностранцев представляется тем, что она действительно есть — совершенно русская; и именно своей антиеврейской типичностью она внушает некий страх той самой Европе, от которой она же заимствовала «весь» свой умственный балласт.

Основная народность есть нечто отличное от исторической народности, и она-то и должна особенно приниматься в расчет при уяснении тех начала исторической народности, которые проявляются в главных составных отделах народно-государственной жизни: в вере, государственном строе и в народном самосознании.

Весьма важно, что принцип народности был введен в официальный девиз, потому что этим было выражено, что русский человек не допускает желательности народного обезличения и что он, наоборот, убежден в том, что на народной основе полнее и живее расцветает излюбленное им просвещение (вера) и плодотворнее осуществляется его же политический идеал.[242]

* * *

Когда в русской литературе впервые заговорили о народности и о необходимости строить на ней весь наш обиход, то такое утверждение вызвало сильнейший отпор в той части нашего общества, которая глубже других восприняла посеянные Петром семена. И хотя эта же среда отличалась наибольшей наклонностью к новым политическим идеалам, вовсе не петровского привоза, тем не менее она была вполне петровского закала и лишь доразвивала в себе плоды насаждений XVIIIвека. Правда, Петр перестроил свое государство по абсолютическому шаблону в отличие от и в упразднение старорусского самодержавия. Но он, в сущности, сам насаждал европеизм, в той, конечно, лишь переходной форме, которая ему соответствовала в его время. Раз же он, европеизм, принялся, то и у нас начал расти сообразно его росту на Западе. При Петре, за исключением Голландии (республики) и Англии (конституционной монархии), в Европе господствовал абсолютизм,[243] его-то Петр и привез из своих заграничных поездок. Но, по его отношению к той же Голландии или Венеции, видно, что он не гнушался и республик, а только считал, что там, где правление монархическое, ему надо быть таким, как в Европе; там же русское самодержавие не было понимаемо как нечто в себе законно существующее, а почиталось лишь чем-то азиатским, тогда как настоящее монархическое правление должно было быть именно таким, как его осуществляли короли и императоры. Но за сто лет личный абсолютизм в Европе уступил место абсолютизму коллективному (камеры), и потому последователи реформы в западном духе очень правильно обратились в конституционалистов, оставаясь верными идее подражательности, насажденной Петром. Вслед за Руссо[244] мы, конечно, скажем, что Петр, пожелав сделать из своих подданных иностранцев, тем самым помешал им когда-либо опять обратиться в русских; но на это можно, пожалуй, возразить, что прежде надо, де, доказать, что последователи его начинаний перестали быть русскими; это же, с другой стороны, требует предварительного доказательства того, что истинно русский только тот, кто держится именно этого, а не иного миросозерцания.

Возможно ли формальное, по пунктам, изложение того, что составляет суть народности? — об этом речь будет ниже. Может быть, некоторые скажут даже, что истинно русскими являются не славянофилы, а именно западники, потому что они стояли за идею всемирного прогресса, которая не может не быть в том числе и русской, поскольку она общечеловечна, тогда как славянофилы, цепляясь за отжившую старину, были только представителями всяческого старообрядчества (которое вовсе не есть вера большинства нашего народа), оттого и не пошедшего дальше известных пределов распространения.

Хотя бы и так! Но ведь верно и то, что западники принципиально отвергали народность, считали ее препятствием на пути про­гресса (провинциализмом, потому что столица культуры — Париж и Берлин, или (реже) Лондон, — alFranceestlageantdumonde, Cyclope, dontParisestl'oeil, — и это свое воззрение они выразили в афоризме С. М. Соловьева «учение есть подражание».[245] Ему не могло, однако, не быть известным народное присловие: «век живи, век учись»! Вечное подражание должно было бы быть тогда уделом русского народа.[246] Это понимание, может быть, и верно и удобно, но только при нем для народности места не остается.