ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Благоприятные обстоятельства, в начале нашей истории, способствовали развитию самодержавного политического мировоззрения: и, несмотря на дружину, на веча и т. п. Тип Самодержца всей Русской земли постепенно вырабатывался на глазах русского народа и наконец нашел себе в лице Владимира Мономаха такого полного представителя, что позднейшее московское самодержавие без всякой натяжки признало его своим не только первообразом, но и идеальным представителем. (Мономахова шапка, бармы, трон и т. д.).[189] Потому, что государственное начало было еще слабо в Киевской Руси, идея самодержавия имела там более расплывчатую форму, чем в более позднюю эпоху. Первоначально она выражалась в виде «самодержавия рода» (игумен Даниил молится у Гроба Господнего «за всех князей русских») лишь иногда доходившего до олицетворения в том или другом князе. Но при переходе от Киева ко Владимиру, а затем к Москве, это коллективное самодержавие, естественно, стало переходить в единоличное.

Если формально первым Царем на Руси был татарский царь, сидевший в Золотой Орде, то тут нет ничего противного изложенному нами взгляду на сущность самодержавия. Признавая понятие о самодержавии свойственным всему Востоку, мы нисколько не стесняемся допустить, что наглядное представление о Царе, выразившееся впервые в образе хана Золотой Орды, действительно способствовало развитию в народе сознания о необходимости довершить осуществление своего политического идеала, ему наравне с другими народами Востока свойственного, в образе чисто уже русского Самодержца, по обширности и неограниченности власти вполне равного татарскому царю, но освященного в своем полновластии тем христианским светом, который так ясно оттеняет Русь от во многом ей сродного, но отличного «по нехристианству», Востока.

Во сколько появление татарского единовластия утвердило в России наглядной практичностью своею исконную идею русского самодержавия, которая, наконец, развилась до московского царского самодержавия, во столько же и западно-русские народоправства, под влиянием близости к Западу, развивали в себе, но очень нескладно, именно как нечто не свое, заимствованное, республиканские формы... Эта двойственность должна была неизбежно привести к борьбе, в которой легко одержало верх исконно русское начало самодержавия. Пусть оно в своем довершении и утвердилось на прецеденте татарского самодержавия, но оно окрепло в борьбе с ним, и позаимствовало от него лишь то, что свойственно всему Востоку, с Русью включительно, и, наоборот, чуждо всему Западу. Таким образом, стремление к осуществлению идеи самодержавия составляет основной мотив всей русской истории, вполне прозвучавший в так называемый московский период. Но ведь и московская форма «самодержавия» не может почитаться окончательной. Едва ли можно когда-либо положить предел развитию живого начала. Перестать развиваться — равносильно смерти. Трудно, конечно, сказать, какую дальнейшую форму выработало бы себе московское самодержавие, но что оно не могло бы остаться совершенно таким же в своем внешнем проявлении, даже и без Петровских «реформ», — в этом нельзя сомневаться ни минуты.

Но если Петр и уничтожил «самодержавие» в применении его к управлению государством, и если он вытравил истинное понятие о нем в той среде, которая и в старину наименее его понимала — в служилых людях, — то его ломка совершенно разбилась о понятия массы народа, для которой и теперь самодержавиестоит непорушенным; и если на Руси за двести лет сделано много неладного, народу глубоко претящего, то все это им объяснялось и объясняется лишь анекдотическими мотивами, а вовсе не принципиальным изменением коренного строя. То, что последовало за 17 октября 1905 г., представлялось и представляется народу вовсе не тем, что усматривает в нем «интеллигенция». Лишь одну минуту народ почувствовал опасение за излюбленное им начало и выразил это опасение где погромами, а где и очень неудобными вопросительными адресами;[190] но в учреждении о Думы», как таковой, он не только не предположил какой-либо перемены основного строя, а, наоборот, скорее приветствовал возвращение самодержавия к его истинно русским традициям. Не ошибся ли он в понимании «тонкостей» этих событий, — это уже другой вопрос, о котором здесь не место распространяться.

В рассуждениях о самодержавии у нас проводится «обратная» параллель между светским и духовным самодержавиями и такими же абсолютизмами Востока и Запада. Эту параллель можно довести до конца и в применении к настоящему нашему разъяснению относительно делаемого нам возражения, будто бы основанного на исторических данных. «Проявленное» самодержавие составляет принадлежность лишь немногих веков нашей истории, но вся она этим началом заквашена — говорим мы. Это неверно — возражают нам, оно появляется лишь в Москве. До Москвы его не было и после Петра тоже, по уверению вашей же брошюры!

Отвечаем на это вопросом, верно ли будет сказать, что история Римо-католической Церкви вся заквашена идеей о папской непогрешимости, вышедшей из недр учения о непогрешимости клира? Мы утверждаем, что — да, хотя не можем не знать, что формальное провозглашение догмата о непогрешимости последовало лишь в 1870 году, т. е. всего, следовательно, 37 лет тому назад.

Народность

Jedes Volk hat... nur durch dasienige Kraft und Macht, was seine besondere Natur ist.

Шеллинг[191]

Здравое понятие о народности ограничивается, с одной стороны, боязнью исключительности, с другой, боязнью слепого подражания.

Ю. О. Самарин[192]

Кто из нас станет отвергать общее, человеческое! Может быть, мир не видал еще того общего, человеческого, какое явит великая славянская, именно русская природа... Где же национальность шире русской?

К. С. Аксаков[193]

На понятие «народности» можно смотреть с двух точек зрения, либо положительной, либо отрицательной; т. е. можно видеть в ней свойственную человечеству неизбежную форму самопроявления, или лишь такое проявление ограниченности, которое препятствует человеку, единолично и коллективно, проявлять в себе полноту даров, свойственных роду человеческому в его полноте и целокупности.

Народность, в последнем случае, являлась бы лишь той унаследованной односторонностью, сложившейся под влиянием исторических судеб, географических и климатических условий, от которой человек и народы должны стараться освободиться, если хотят идти по пути общечеловеческой культуры и абсолютного прогресса. Народы должны стремиться, де, стать на ту высшую точку зрения, при которой они в чертах и понятиях народных будут усматривать лишь уклонения от «истинно всечеловеческого» и будут всячески стараться, чтобы разграничение между народами все более и более стушевывалось и доходило до возможного минимума. Можно, конечно, и с этой точки зрения не совершенно отрицать неизбежное и непреходящее значение народности; но только постольку, поскольку признается недостижимой всякая безусловность в нашем мире условностей и ограничений, каким является наш земной мир. Достигнуть полного упразднения народности как будто бы и нельзя — в этом трудно разномыслить, но тем не менее, раз народность — путы, то задача просвещения должна состоять в том, чтобы постоянно бороться со всем тем, что вбыте, верованиях, искусстве и науке сколько-нибудь подчеркивает наши отличия от соседей, а затем и человечества вообще. История просвещения, с этой точки зрения, должна, таким образом, состоять в неустанной борьбе со своей отличительнсотью и в стремлении, столь же неустанном, насаждать у себя только то, что признается общечеловеческим, т. е. то, что составляет принадлежность культуры всех народов и, пожалуй, даже во все времена: «quodsemper, quodubique, quodabomnibusrecepturafuit».[194] Можно кому угодно также допустить, что совершенная победа над узкостью народной стихии невозможна; но раз отрицательный взгляд на самую народность усвоен — предлежащий путь исторического развития явится вполне тождественным для обоих этих оттенков понимания и выразиться в следующем положении: надо бороться со всем своим в тесном смысле этого слова и, наоборот, — почитать своим только то, что от этого узкого своего свободно.

Этот взгляд, чисто умозрительного происхождения, и находится в совершенном противоречии с тем, что дает нам, как вывод из нее, история и особенно лингвистика. Язык есть как бы естественная записная книжка человечества: и та и другая учат нас тому, что развитие начала народности есть тот путь, по которому до сих пор шло человечество, возводящее себя, по преданию, к одному корню и являющее, как стадии своего развития (расклубления), все большее и большее образование отпрысков от этого единого корня.[195] Но особенно сильно подтверждает это положение лингвистика, сводящая бесконечно разнообразные человеческие языки к немногочисленным семьям языков, а следовательно, и утверждающая факт обратный тому умопостроению, которое желает вести все человечество от разъединения к соединению и к окончательному единству.

До сих пор было действительно так, скажут, пожалуй, сторонники всечеловечества (космополитизма). Но эта стадия развития уже переживается почти окончательно. Все, что дает нам современная чистая и прикладная наука, способствует взаимному сближению и облегчению сношений; и уже теперь почти все народы, особенно в лице своих высших слоев, начина ют являть столько общего, что, идя по этому пути (вероятно, продолжительное время), человечество дойдет до такого состояния, при котором между народами останутся лишь самые ничтожные черты отличия, а может быть, даже не останется никаких, кроме тех внешних, которые налагаются самой природой; но это будут уже не внутренние народные отличия, а только такие, которые истекают из условий жизни при известных климатических и топографических данных. Одежда, пища, устройство жилищ, конечно, не могут стать общими для эскимоса и для жителя тропических стран, но все остальное должно рано или поздно слиться воедино.

Правда, что пока еще не заметно стремления в языках, этих главных выразителях народного сознания, — к объединению; но может, де, и вероятно, что распространение знания языков вызовет между ними борьбу за преобладание, и победивший язык сделается тогда всемирным языком, сначала господствующим, и в конце концов единственным естественно образовавшимся «волапюком» или «эсперанто».[196]