ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Русский народ (вместе с другими восточными народами, но с отличием христианского начала, на котором он построил всю свою культуру) передает таким образом всю государственную заботу одному, сначала излюбленному, а потом наследственному лицу, и для него совершенно чужды как конституция, так и республика. Происходит это оттого, что для русского народа интерес быта (вера, выражающаяся в жизни)[181] главный интерес; а государство есть только ограда этого быта от внешних или внутренних врагов. Везде, где в народе настроение то же, получается подобное отношение к государству. Примером тому служит Англия. Хотя ее государственный строй и иной, чем русский, но отношение англичанина к власти и политике необыкновенно напоминает русскую точку зрения. Такое сродство «сути» при различии «внешней формы» так велико, что Бисмарк, этот тонкий наблюдатель деталей, не задумался назвать Англию вместе с Россией азиатскими государствами. Конечно, он понимает этот эпитет в отношении к Англии главным образом в смысле ее господства в Индии; но самое сопоставление их с выделением из «Europe, proprementdite» — знаменательно. В Англии государственная форма сложная, но она такая же органическая, как самодержавие у нас; и поэтому отношение к ней народа одинаково в обеих странах. В Англии и России в народе преобладает религиозно-бытовой интерес; и они обе ревниво охраняют эту среду от захвата какой бы то ни было власти.[182] Здесь, конечно, не место подробно рассуждать об Англии; упоминаем о ней только для того, чтобы указать на то, что она не возражение против излагаемой теории, а скорее ее подтверждение. На Востоке немыслимы безапелляционные оракулы, разрешающие вопросы веры и жизни, немыслимо «господство иерархии; а тем менее образование духовного самодержавия, переродившегося в абсолютизм, мнящий руководить совестью и верой людей. Эту древневосточную черту русский народ перенес в свою церковную христианскую жизнь, в которой, при совершенном признании значения иерархии, она никогда не получала такого развития, как на Западе. У нас беспоповство, как оно ни ложно, не смущает народ именно своей безиерархичностью, тогда как на Западе в беспоповстве протестантов главный «соблазн» для римо-католиков — отсутствие авторитета. Но А. С. Хомяков ясно показал, что и протестанты без внешнего авторитета не могут обойтись; и что они заменили авторитет лица авторитетом книги, т, е. тоже оракулом. Авторитет есть начало внешней принудительности в области веры и мысли, которому человек подчиняется в меру его сравнительного равнодушия к самой этой области. В науке авторитет большей частью имеет значение в тех отделах, которые не составляют специальности ученого. На Востоке народы отдают власти государственные дела, потому что они для восточного человека второстепенные. Запад, наоборот, ревниво сохраняет за собой государственные интересы и в постоянной заботе о земном благоустроении весь уходит в ту область, оставляя второстепенную область веры в руках духовных самодержцев. Таким путем мы снова приходим к следующему общему выводу: Восток стоит за государственное самодержавие потому, что он «сравнительно»[183] свободен от поглощения интересом земного благоустроения; но он не допускает и мысли о возможности духовного самодержавия, потому что область духа для него так дорога, что он не находит возможным ставить какие-либо- внешние преграды между тем, что почитает абсолютно важным, и своим личным духом. Запад, наоборот, утверждает центр тяжести своей жизни на земном интересе, оставляя «иному», конечно, очень высокое место на словах, но только не на деле. Преданность самодержавию в политической сфере пропорциональна сравнительному индифферентизму народа к делам мира вообще, а, следовательно, силе его интересов в высшей области духа (чистой человечности).

Таким образом, самодержавие является перед нами, как нечто почти невесомое. Как скудость сама по себе не может почитаться положительным благом, так и скудость политической формы никак не может быть почитаема сама по себе качеством. Но насколько сознательное нестяжание есть в мире великая сила, перед которой всякое богатство «гниль и прах», так и самодержавная форма правления, излюбленная народом вполне сознательно, есть источник народной силы, потому что в прилеплении к нему выражается отрешение народа от тех политических похотей, которые ослабляют народный дух не менее чем погоня за богатством духовно ослабляет человека и народы, сделавших из богатства предмет своего преобладающего интереса.

Когда человеком овладела любовь к земным благам, поздно, в большинстве случаев, убеждать его в том, что «нестяжание» гораздо удобнее и даже практичнее, чем «богатство», потому что первое дает «истинную свободу», освобождая человека от потребностей, а следовательно от нужды, тогда как богатства делают человека зависимым от собранных сокровищ, потому что «где сокровища, там и душа». Надо, чтобы человек переродился и тогда он сам переменит свои отношения к богатству, к политической игре, к исканию силы в том, что есть прах. То же и с народами. Раз они утратили религиозно-бытовые интересы и идеалы, они тотчас пускаются в погоню за всем внешним и, главное, за устроением политически-усовершенствованных порядков.[184] Для их вкусов такое архаическое орудие, как самодержавие, негодно главным образом потому, что выражаемое «по возможности» самодержавием народное самосознание само утрачивается, благодаря обострению индивидуализма, разрушающего внутреннее духовное единство. «Порабощение» земным интересам — это-то и есть истинная духовная слабость и человека, и народа. Потому нельзя не радоваться, если еще есть люди и народы, которые не поклонились Ваалу и продолжают жить другим, более высоким настроением.[185] Но, не отрицая полезности и желательности комфорта, стоят рядом с тем за нестяжание; или, считая необходимым обладать совершеннейшей, по возможности, государственной организацией и рядом с этим утверждать, что она всегда лучше усовершается, когда до нее мало кому дела, — едва ли логично. Недаром мы сопоставили две похоти: богатство и властолюбие. Действительно, между ними есть связь, как между симптомами одной и той же болезни. Они восполняют одна другую. Это — две разновидности одного начала — порабощения духа князю века сего. Но у нас этого не сознают и само правительство поощряет развитие большого и малого капитализма, не понимая, что как только в народе разовьется этот аппетит, тотчас разовьется политиканство, которое в западно-конституционной форме уже свило свое гнездо в среде наших капиталистов европейского пошиба. Напрасно у нас смешивают капитализм с благосостоянием, о котором действительно нужно заботиться. Даже понятие о том, в чем оно заключается, почти утрачено.[186] Среда капитализма у нас — та, в которой успели свить себе гнездо и развиться понятия о благах цивилизации европейско-финикийского пошиба; и она уже вполне достойна встать на одну доску с остальной Европой и, конечно, уже поздно доказывать ей, что «скудость» лучше «избытка», что самодержавие лучше конституционализма и что вера сильнее науки.[187] Надо желать, чтобы у нас перестали работать в пользу этой среды и чтобы поняли, что капитализм (т. е. поклонение вещественной силе) есть величайший враг и человечества вообще, и его исконной государственной формы, к счастью, еще сохранившейся в России — самодержавия.

Сотрудники «Русской Беседы» так и понимали величие и значение самодержавного принципа. Величие самодержавия заключается в величии народа, добровольно вверяющего ему свои судьбы, но вовсе не в нем самом, не в том, что оно есть совершенная форма государственного правления, потому что само по себе оно не плохо и не хорошо: и может быть и полезно, и вредно, смотря по своему применению. Возведение же его самого в творческое самодовлеющее начало есть такая же «лесть», как со стороны западных людей «возведение служебного начала иерархического авторитета в основу христианства и Церкви». Дела собственно государственные могут лучше идти при представительном правлении и в действительности чаще идут лучше, чем при самодержавном правлении; но все, созданное Римским католицизмом в области церковности, плохо, потому что оно само основано в начале неверном. Слава Богу, что у нас народ не утратил свою веру в Православие и самодержавие; но далеко не все официально православное так уже хорошо, как бы «потрясательно» ни исполняли певчие «Дерзайте убо» (Победоносцев К. Московский Сборник. С. 266); и не все «в нашей государственности отлично», как бы мы официально и официозно это ни утверждали.[188]

Рим,1899.

Послесловие

Со времени первого напечатания этого рассуждения «О самодержавии» протекло не очень много времени; но за это небольшое время накопилось столько нежданных событий, как будто направленных к опровержению изложенного в этой книжке взгляда на отношение русского народа к власти, что этот самый взгляд следовало бы, пожалуй, признать упраздненным, «осужденным историей», как все, что связано с учением так называемых славянофилов, учением «осужденным наукой», как гласит приговор о нем многих представителей нашей официальной науки новейшей формации.

Несмотря на столь, по-видимому, неблагоприятные для нашего рассуждения «О самодержавии» обстоятельства, мы решаемся снова предать стиснению этот малый труд. Пусть спрос на эту книжку сам покажет — есть ли еще место в нашей умственной современности для изложенного в ней взгляда; а если имеется, то может быть и самая практическая сторона вопроса о самодержавии окажется не вполне отжившей.

Одно считаем необходимым добавить к тексту брошюры о самодержавии. Это несколько слов в ответ на высказываемое многими недоумение по поводу утверждения в ней находящегося что, де, самодержавие есть исконная, излюбленная форма проявления высшей государственной власти среди нашего народа... Возражают, что это утверждение исторически неверно, потому что, не говоря о существовании в России республик (народоправств, по выражению Костомарова), умерших не собственной, естественной смертью, а уничтоженных московским самовластием, — в России, де, не было самодержавия, пока существовал «удельно-вечевой уклад», и его же не стало, по уверению самого автора брошюры о самодержавии, после Петровской реформы, подменившей русское самодержавие его европейским лжеподобием — абсолютизмом, совершенно ему противоположным по основному своему строю.

Всякий принцип проявляется в истории под условием «эволюции» (развития), начиная с зачаточного состояния и постепенно доходя до полного проявления. Конечно, нельзя говорить об осуществлении принципа самодержавия, а тем более всероссийского в момент призвания варягов; а тем не менее «легенда» об их призвании, сочиненная, допустим, даже не тотчас по прибытии Рюрика, сочинена, думаем мы, на почве славяно-русского понимания желанных отношений между народом и высшей властью. Это основное понимание, явившееся тогда лишь в предначатках, доразвилось постепенно историческим расклублением до того, что принято называть «самодержавием», несмотря на неточность этого выражения.