ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Прежде всего у нас народились олигархические ограничители власти, потому конституционисты и затем, после появления мало кем понятого истинно-русского миросозерцания, так называемого славянофильства, — ярые отрицатели западно-ограничительных теорий 70-х годов и пламенные защитники угрожаемого будто бы самодержавия; но, увы, они не умеют отличать абсолютизм от самодержавия и наивно подтасовывают одно на место другого. Самодержавие (читай абсолютизм) у них является само по себе наилучший «Dingansich», в области государственных и почти универсальных проявлений человеческой деятельности. Оно — источник благ (у Гезиода боги — «дотирес эаон») и истребитель хищений, неправд и т. п. без конца; и все это — motupropio. По-ихнему, куда не поставь самодержавие (абсолютизм), оно — все очистит и облагообразит. Вся беда только в том, что есть много, увы, слишком много, людей, не понимающих этой истины. Точь-в-точь так же рассуждают западные представители религиозного самодержавия, выродившегося в абсолютизм Рима:[164] Папа — «альфа и омега всей церковной жизни» для отдельного человека и для всей Церкви. Из него исходит истина,[165] из него исходить духовная власть, все-направляющая, всесозидающая и т. д. «Есть, увы, немало людей, не понимающих этой простой, ясной как день, истины», говорит папство: «насадите у себя папство и увидите, что будет»; а вы, отвечают ему наши абсолютисты, насадите у себя абсолютную монархию «и тогда увидите». Оно и действительно верно. Кто у себя может насадить папизм, тот этим покажет, кто он сам есть. Кто может насадить у себя истинное самодержавие, тот даст этим мерку своему народному «я». Иначе: и то и другое это только симптомы настроения того или другого народа или общества, а не нечто само по себе существующее. Тот народ, который смотрит на дела этого мира известным образом, не может обойтись без политического самодержавия и не потерпит у себя самодержавия духовного, а тот народ, который возлюбил славу мира сего паче славы иной, высшей, непременно выбросит за борт свой старинный, неуклюжий уклад, как разбогатевший человек выбрасывает вон жесткие, но прочные лавки и заменяет их хрупкими, но комфортабельными диванами; он же, вместе с тем, непременно заведет для упрощения расчетов с другим миром духовного поверенного, ксендза или пастора, или вообще духовное лицо, понимаемое по-западному; и уж, конечно, вкусив всех этих удобств, не будущих, а настоящих, не вернется к брошенной старине, а будет только искать все удобнейших типов мебели и обстановки и иногда менять духовных поверенных, пока не убедится, что без них можно вовсе обойтись, потому что «мир иной» все-таки, не более чем гипотеза или даже остаток древнего суеверия. Но все-таки, когда любители простоты станут уверять, что мужик сидит на деревянной лавке, потому что она сама по себе совершеннее, удобнее всякого кресла в стиле Людовиков, то едва ли его аргументы кого-либо убедят. Пусть они аргументируют так: «хотя лавка сама по себе первобытная и неудобная вещь, но человек здоровый телом и крепкий духом и потому индифферентный к приманкам комфорта, о которых даже думать не хочется, предпочтет эту простую, грубую обстановку всем вашим утонченностям, в которых проглядывает лишь ваша чувственность; а она неразлучна с упадком духовной мощи. Лавка ли, кресло ли на пружинах, они не важны сами по себе, но зато они симптом духа обывателей, выражающегося в той или иной обстановке». Так аргументируя, если не всех убедишь, то по крайней мере не собьешь с толку своих же сторонников, тогда как наши крайние абсолютисты именно этого только и достигают. Они расшатывают ряды приверженцев самодержавия, стараясь доказать то, что явно противоречит самой обыденной действительности.[166] Точно так же, как ультрапаписты наносят вред делу, которому не в меру усердно служат.[167]

Все истинное достоинство самодержавия, суть его, состоит в том, что народ, зная его практическое, деловое несовершенство (до Царя далеко; Царь жалует, — псарь не жалует и т. п.) все-таки твердо стоит за него. Он за него стоит не по грубости или невежеству, а очень сознательно, потому что чует, «что практические недостатки этого порядка вещей сторицей искупаются истекающими из него благами высшего разряда, а именно: свободы от прельщения делами века сего и его мнимым величием », потому что истинные блага заключаются в возможности жить «no-Божьи», что несовместимо с погоней за мирскими прелестями. Всякий же человек, желающий жить по-Божьи (впрочем, на разные лады), непременно человек крепкий духом, и, следовательно, собирательная единица, составленная из таких людей, будет в конечном счете сильнее «Царства сынов века сего»; оттого эти последние при всех своих, по-видимому, неистощимых средствах внутренне столь боятся такого варварского народа, как русский. Они понимают, что то, что они называют варварством, есть просто первобытная, не утраченная народом духовная мощь, которая проявляет себя в «кажущейся» практической немощи архаического самодержавного порядка.

Таким косвенным, обходным, путем — но только таким — самодержавие обращается в нечто ценное само по себе.

* * *

Самодержавие — «ценность несомненная и громадная», но только для тех, которые могут его вместить, но вовсе не всюду и не для всех («Се n'estpasunedenreeaexportation», как сказал Гамбетта об антиклерикализме). Поэтому бессмысленно противополагать его западному народоправству, так как противополагать можно только сущность, а не проявления, не всегда эту сущность правильно выражающие. Здоровье противоположно болезни, но симптомы того и другого очень разнообразны. Заведите здоровье вместо болезни, и оно выразится само в соответствующем виде; но заводить одни симптомы еще не значит выздороветь, потому что их можно завести искусственно, и тогда организму становится хуже; наступает сугубая реакция. Конечно, мы вовсе не хотим этими словами выразить, что самодержавный государственный строй равнозначен абсолютному здоровью проявляющего его народного организма. Это было бы с нашей стороны признаком лишь ничем не оправдываемого самодовольства. Но смело можно утверждать, что, хотя есть народы очень крепкие, которые обходятся без этого спасительного симптома, тем не менее самодержавие — этот симптом здоровья нашего народа по государственной части — имеет в себе такие качества, которые должны делать из него «символ» нерасшатанной крепости и мощи нашего народа. Это — своего рода наш живой «палладиум».

Отсюда истекает тот чисто нравственный (а потому «священный») характер, который имеет в глазах русского народа самодержавие. Оно не представляется ему «dedroitdivin» в западном смысле: оно священно по своему внутреннему значению. Царь, царствуя, почитается совершающим великий подвиг, подвиг самопожертвования для целого народа. Начало принуждения, неизбежное в государственном домостроительстве (хотя, конечно, не в нем одном заключается суть государственного союза[168]), служащее в нем орудием осуществления высшего идеала, т. е. сверхгосударственного, — начало не благое и поэтому непосредственно претящее каждому отдельному человеку, составляющему народ и особенно русский.[169] Тот, кто берет на себя, на общую пользу, подвиг орудования «мечем» и тем избавляет миллионы от необходимости к нему прикасаться, конечно, по идее (не всегда на деле) — подвижник, положивший душу свою за други свои: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). Поэтому Царь представляется народу выразителем начала любви к нему, любви по возможности абсолютной; а это, конечно, функция священная, и сам Царь священен, как проявитель этого священного начала. Власть, понятая как бремя, а не как «привилегия», — краеугольная плита христианского самодержавия,[170] просветленного и тем отличного от, так сказать, стихийного, восточного самодержавия. Священность власти, как института вообще, не имеет отношения к вопросу о значении самодержавия как такового.[171] Но самодержавие священно, так сказать, из себя, и эта его священность, как идея, возможно лишь там, где и все, и каждый видят во всяческой власти лишь бремя, а не вкушение ее «прелести».

* * *

Для признания jusdivinumглавы государства необходимо признавать и некую божественность самого государства. Рим этого не стеснялся: его обоготворенная Romaвполне гармонирует с идеей diviCaesaris. От языческого Рима, путем эволюции, произошла Священная Римская Империя средних веков, со священным главой — императором. Спор между императором и папой происходил не из-за принципа, а из-за подробности, весьма, впрочем, важной: прямо ли вручает Небо императору корону и меч, или через преемника Петрова? Основной взгляд на священность государства по существу особенно нагляден в протестантизме Лютера, Кальвина и английских реформаторов. Доказательство этому: cujusregio, ejusetreligio, Кальвино-Нексовский теократизм и наконец EstablishedCurch; а в конце концов lacultedelaRaisonetceluidel'EtreSupreme. Само появление ContratSocialесть только временно удавшаяся попытка свергнуть учение о божественном начале государства, но кончившаяся однако возвращением к той же идее, но в извращенном виде абсолютного значения государства, расцвет которой теперь особенно нагляден во Франции. Признавалась ли в России когда-либо священность государства? А без нее и jusdivinumедва ли имеет корни в народном самосознании.

Власть «juredivino» в европейском смысле едва ли когда преподносилась уму нашего народа. Понятие о ней едва ли истекает из римского обоготворения, «апофеоза», силы и власти, подкрепленной впоследствии фактом зарождения власти на почве завоевательной. Что же касается до апостольского ее определения,[172] как исходящей от Бога, то это надо понимать не в том смысле, что она сама по себе божественна, но что идет от Бога, как все явления внешнего мира, против которых ни возмущаться, ни роптать нельзя, ибо они от Бога. Русский человек избегает поэтому квалифицировать даже стихийные явления эпитетами хороший, плохой. Крестьянин редко скажет: хорошая погода, дурная погода, но скажет: вёдро, сухо, жарко, сыро; судить же о том, что он считает проявлением воли Божией, он по возможности избегает. Может быть, это обратилось в привычку, не более, но в привычку добрую. Власть, которую освящал апостол, объявляя ее идущей от Бога, конечно, не была, так сказать, священна для христианина (в частности, как языческая). Но апостол Павел потому и указывает на ее, так сказать, стихийный характер, чтобы устранить идею возможного возмущения против нее, став на точку зрения безразличия к ней, и, конечно не со стороны ее внутренней святости. Конечно, там, где власть являлась результатом завоевания, там ей очень было на руку вводить понятие о «juredivino» с подкреплением церковного авторитета; но в России, где завоевательный абсолютизм явля­ется только эпизодом (не устранявшим к тому же течения органической, народной власти), ни народу, ни самой власти не было нужды отыскивать для нее высших, священных основ, когда она освящалась самим ее признанием — носительницы народной тяготы: Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал. 6, 2). Носитель же общей тяготы, не сугубо ли исполняет этот закон и этим святится?