ЛОЖЬ

Молитву творила она.

В руках эта баба ребенка,

Малютку грудного несла…

Совсем по иному воспринимала песню Лиза. В ее понятие не входило то, что разсказывала певица… Лиза видела черные, прямые, гудроном залитые дороги-аллеи, обсаженные деревьями, частые указатели, то с номерами, то с треугольниками, то с решетками, желтые доски с черными названиями селений, уютные городки, местечки, деревни… Видела Лиза и бабенку… Бабенка была в городской шляпке, из-под полей которой выбились светлые завитки волос. Она катила на велосипеде, бодро педалируя толстыми, крепкими ногами. Перед нею, в корзиночке, прикрепленной к рулю, сидел ребенок в венке из пестрых цветов и улыбался матери ясными, синими глазами…

И лес видела Лиза — тщательно расчищенный, с убранными сучьями валежника, с оранжевой фольгой прямых сосновых стволов; через лес, широкой лентой, в два пути проложен — гордость Германии, сверкающий свежим настилом — автобан… По нему стремительно несутся автомобили, грузовики, мотоциклетки…

Лиза покосилась на отца. Тот низко склонил голову и чуть кивал в такт пения головой…

«Сейчас заплачет», — подумала Лиза.

Акантов не заплакал. Он слушал и думал: «Все кровь… всегда и везде на Руси кровь… Разбои, убийства, грабежи… войны… И теперь, как тогда, и везде теперь, как на старой Калужской дороге, на сорок пятой версте… Господи, когда помилуешь Ты ту страну, где, как мы верим, обитает Мать Твоего Сына? Не потому ли Она там и обитает, что больше всего Она там нужна, чтобы усмирить и утишить кровавые страсти лихого народа?..».

Рукоплескания прервали мысли Акантова. Кругом него кричали, топая ногами:

— Замело тебя снегом, Россия…

— Да, разве, господа, не надоело?.. — с тихим упреком сказала певица, — сколько разов пето и перепето…

Еще настойчивее стали кричать:

— Замело тебя снегом!! Замело!.. Замело!..

— Вот, для них спойте, для молодежи нашей!..

— Она и снега-то настоящего не видала!..

Звучный голос, с трещинкой, с надрывцем, понесся по залу. Точно запела в телеграфных проводах вьюга зимнюю суровую песню, зашуршала по снегу стеклянной хрупкой поземкой, застучала досками гнилой веревкой завязанных деревенских ставень:

Замело тебя снегом, Россия,

Закружило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиду поют над тобой…

Прозрачная слеза показалась из прикрытых глаз Акантова, наполнилась и тихо упала на борт тщательно выутюженного Лизой черного пиджака…

Плевицкую сменила Дуся Королева. Она царила в Русском Париже в этом сезоне. Она столько добра сеяла кругом, так широко помогала, так привлекала к себе сердца, что ее встретили почти такими же дружными рукоплесканиями, как и всем хорошо знакомую и всеми любимую и уважаемую певицу Плевицкую.

Дуся вышла в Русском костюме. Широкая, полная, костистая, настоящая Русская баба стояла перед залом. Накрашенная, с подведенными глазами, в свете, падавшем на нее сверху, она показалась Акантову много старше, чем казалась в Берлине, и опять странно напомнила Могилевскую…

Должно быть, та же мысль о Могилевской пришла в голову и доктору Баклагину. Тот неслышными шагами подошел сзади к Акантову.

Акантов потеснился на стуле, потеснил Лизу, и Баклагин сел на край стула подле Акантова.

Тот же колдовской голос, каким читала Дуся в Берлине, и тот же голос, что раздавался в трактире подле станции, когда читала «Молитву офицера* Магда Могилевская, раздался в затихшем зале:

Мы — серые птицы. Мы — птицы печали…

Мы песни страданья, — одне можем петь…

Мы здесь… на чужбине… С гнезда нас согнали…

Нам некуда —дальше лететь…

Тихие вздохи легким стоном прошуршали по залу. Баклагин нагнулся к уху Акантова и прошептал:

— Вы, наверно, подумали: она?.. Нет!.. Не она… Все-таки так не подделаешь, не помолодеешь… И знаете, кто она?..

Баклагин замолчал, прислушиваясь к ясному, четкому чтению:

Вернитесь, родные!.. И вновь наша стая

Слетится из дали на зов…

Мы ждем тот призыв… Но… Безбрежные дали

Несут лишь туман нам сырой…

— Она… Жидовка… Уверяю вас, — до боли сжимая руку Акантова. прошептал Баклагин.

Дуся кончала с жуткою, безпредельною печалью:

Мы серые птицы… Мы — птицы печали.

С усталою… Русской душой…

(* - Стихотворение Князя Ф. Н. Касаткина-Ростовского.)

XV

Вальс… Конечно, это был вальс. Старый, милый, немецкий вальс, какой столько раз играли в немецких залах «Diele». Его заиграли разом появившиеся на эстраде пять музыкантов Русского джаз-банда. Прислуга… Акантов объяснил дочери, что все эти люди в скромных, черных пиджаках и Русских рубашках, были офицеры или юнкера, по собственному желанию, чтобы лучше устроить бал, взяли на себя обязанности прислуги, — проворно разставила стулья вдоль стен и освободила место для танцев.

Лиза танцевала с шофером Николаем Семеновичем. Они же и начали танцы. За ними в зал вступила очень еще молодая барышня, почти девочка, хорошенькая блондинка с длинными, узкими, мечтательными глазами и красивыми локонами волос, вьющимися за спиной. Пошла и Татуша с плотным, лысеющим кавалером в смокинге.

Лиза хорошо танцевала, и знала это. Она любила танцы. Ее кавалер оказался искусным танцором, и Лиза радостно улыбалась. Со знамен и значков, с ружей и старых киверов, с картин и портретов, на Лизу смотрела Русская слава. Еще ни разу не испытанное Лизой, чувство национальной гордости наплывало на нее, сердце замирало в неясном томлении. Лизе казалось, что здесь, в этом зале, между этими мало ей знакомыми людьми, под сенью Русской славы, она попала домой.

Она кончила свой тур с Николаем Семеновичем; ей сейчас же подвели другого кавалера, — она была замечена, — она не сидела, и это тоже было приятно и согревало сердце радостью успеха. Она подумала о Курте: «Вот тут посмотрел бы он на меня и на всех нас, он не стал бы смеяться над беженцами», не сумевшими спасти своей Родины и победить»…

И какие были безукоризненные манеры!..

— Mademoiselle! — слышала она вокруг себя… — Madame!.. — красивая французская речь мешалась с Русской…

Еще и еще танцевала Лиза: с секретарем французского посольства еще в Императорской России, так хорошо говорившем про Россию и про Русских, а потом с милым полковником, кавказским казаком, тем самым, что оклеивал обоями их квартиру. И Лизе было забавно смешение положений и профессий…

Отец любовался Лизой, и Лиза это чувствовала. Когда кончился вальс, и гости парами ходили по залу, Наталья Петровна, сидевшая у самой эстрады с Дусей Королевой, поманила Лизу к себе:

— Садитесь, Лиза, к нам… Вот, Евдокия Помпеевна, позвольте познакомить вас и со второй моей помощницей… А художница!.. Такие раз в сто лет родятся — та-а-лант! Поблагодарите, Лиза, милую нашу покровительницу, очаровательную Дусю!.. Все готово! На всех наших паспортах поставлены все нужные визы; въезд и проживание в Америке нам разрешены, и даже место у нас есть. Мы будем работать в торговом доме Брухман и Ко, работающем на самые богатые семьи Нью-Йорка…

— Вот, Лизонька, в добрый час со молитовкой, и собирайтесь с Натальей Петровной, — сладким голосом сказала Дуся, пристально вглядываясь в Лизу и так разсматривая ее, что Лиза покраснела. — На будущей неделе и пароход есть хороший, не очень большой, но такой уютненький, я вам на нем всем трем каютку даровую устрою… Ладненько и спокойненько доедете…

— Какая вы прелесть, Евдокия Помпеевна, — встряхивая коротко постриженными волосами, восторженно воскликнула Наталья Петровна. — Вы необыкновенная женщина… Сколько добра, Боже мой, сколько добра вы сеете кругом себя!..

— Ну, что-о вы, — протянула Дуся. — Я так рада оказать помощь моим соотечественникам. Если я могу…

Оркестр заиграл танго… Волнующие, влекущие, раздражающие, пленительные звуки понеслись по залу. Николай Семенович точно поплыл, шаркая ногами, к Лизе; та протянула ему руки, и они стали выступать в танго.

Теперь Лизе не хотелось, чтобы отец видел ее в этом танце, Лиза знала, что отец назвал эти танцы безстыдными…

XVI

Акантов не видел дочери. Еще не кончили танцевать вальс, как к нему подошел высокий лысый старик в пенсне, его бывший корпусный командир, генерал Атаренко, и, протягивая ему карту, сказал:

— Егор Иванович, у нас четвертого партнера не хватает для бриджа… Пожалуйте…

В карточной, за полупритворенной дверью с портьерой, было тихо. Редко, негромкими голосами, переговаривались игроки. С тихим шелестом падали сдаваемые карты. Играли на шести столах. В самой глубине Великий Князь играл с красивым генералом в смокинге. У генерала были густые седые волосы и длинные «гусарские» усы. Их партнерами были полная пожилая дама и очень худой человек в очках.

Как только Акантов уселся и начал игру, к их столу подошел генерал Гвоздиков и стал за стулом Акантова:

— Я вам не мешаю… — сказал он, и стал следить за игрой.

Сквозь полупритворенную дверь доносились из зала звуки музыки. Играли танго, потом фокстрот. Ладно, в такт, пристукивали ноги танцующих, и в напряженной тишине карточной комнаты эти звуки казались Акантову далекими и чужими. Акантов любил бридж, но, по бедности и усталости после заводской работы, ему приходилось редко играть. Он ушел в игру. Сквозь соображения ходов, он смутно слышал, как снова заиграли танго и зашаркали ноги танцующих. Кто-то от двери шепотом обозвал:

— Ваше превосходительство…

Гвоздиков сказал:

— Егор Иванович, к вам человек…

Акантов обернулся. В дверях стоял высокий, стройный молодец в шароварах и высоких сапогах, в Русской рубашке; Акантов знал его: Миша Безхлебнов… Он подавал Акантову знаки, прося его подойти.

— Простите, господа, — сказал Акантов, — разрешите Гвоздикову доиграть за меня. Я сейчас, узнаю только, в чем дело…

Он подошел к двери:

— Что случилось, Миша?

Они стояли у тяжелой портьеры, ею отделенные от играющих. В полуоткрытую, дверь была слышна музыка и видны танцующие.

— Ваше превосходительство, чистая беда, — взволнованно и торопливо шептал Миша. — Варвара Авдеевна сюда приехали…

— Какая Варвара Авдеевна?

— Чукаринская дочка, ваше превосходительство… И волосы у нее острижены… И сама с хахалем своим… И Авдей Гаврилович тут…

— Каким хахалем? — хмуря брови, спросил Акантов. Он еще ничего не понимал.

— Жених ее… Варвара Авдеевна замуж выходят… Через неделю в мэрии подписываться будут. Француз ее жених… Богатый, страсть… Сейчас на своей машине приехали… «Эспано», — последняя модель нынешнего года… Кароссери такое, что просто ума потрясение… Да, главное самое: волосы обрезала… Ведь, это…

— Ну?..