ЛОЖЬ
Мастерская быстро опустела. В ярком, наглом, точно смеющемся на директором, свете фонарей стояла посередине мастерской каким-то допотопным чудовищем неоконченная машина: без колес, без механизмом управления и без мотора…
Из глубины мастерской выдвинулся тот рабочий, Русский, «Вранжелист», который помогал рабочим, и не ушел почему-то из мастерской. Он как был, так и остался, в синем комбинезоне. У него было добродушное широкое, красное от здорового загара и утомления, лицо, с русыми, крепкими, солдатскими усами. Он смелыми шагами подошел к инженеру, тряхнул головою в густых волосах, и сказал на том простом жаргоне, на каком говорят во Франции арабы:
— Pas craindre… Automobile lundi exposition pret… Soistranquilie…
— Кто вы такой? — спросил директор, с невольным уважением глядя на рослого, сильного человека, который носил в одной руке пару тяжелых ошинованных черным блестящим каучуком колес.
— Cosaque… Cosaque du Don…
— Ah, cosaque, — с разочарованием протянул директор, и сделал шаг, собираясь уходить. Казак осторожно коснулся громадной рукой края изящного, широкого пальто директора:
— Laisse… Attends… Moi chercher camarade Ivan, nous deux — automobile it… Attends ici dix minutes (* - Не бойся… Автомобиль в понедельник к выставке — готов… Будь покоен. Казак. Донской казак… — Ах, казак!.. — Оставь. Погоди. Я позову товарища Инина, мы вдвоем — автомобиль готов. Погоди 10 минут…) .
Терять все равно было нечего. Посмеиваясь, директор закурил папироску и остался с инженером в пустой мастерской дожидаться этого странною человека. Тот вернулся минут через десять, со своим товарищем. Товарищ его был поменьше ростом, но такой же сильный и коренастый, могучий и широкий в плечах, как молодой бычок. Он был бритый, с красивыми, мелкими чертами лица и с ясными, серыми, остро глядящими глазами. Он был моложе первого. Он пришел, уже переодетый, по-домашнему, в сером дешевеньком пиджаке и в мягкой шляпе. Он скинул шляпу, снял пиджак и жилет, и, вместе с «Вранжелистом», подошел к машине. Они внимательно, тихо переговариваясь, осматривали новую, с новыми усовершенствованиями, машину потом перекрестились и взялись за инструменты…
Работа закипела…
Тo, что целый рабочий «экип» в двенадцать человек делал час, они делали несколько минут Щипцы-кусачки, щипцы плоские, отвертки, ключи, молотки, клещи сменялись в их руках одно другим. Они знали, что нужно делать, и это сразу заметили и инженер, и директор… Быстро снимали они бумагу с колес, накатывали их на оси, примеряли, пригоняли, тут же, на станке, где нужно — вручную, подтачивали, подпиливали, пригоняли по лекалу. Нигде не соскользнет у них отвертка, не поцарапает винта. Все делалось тщательно, осторожно, привычными, опытными руками.
Директор уехал, и в два часа ночи вернулся с корзиной съестного и двумя бутылками вина. Инженер, остававшийся с рабочими, встретил его:
Этим людям, — сказал он, — можно доверять… Они знают машину не хуже меня. И при том же сила!.. Плечом, без домкрата, машину поднимают… Это необыкновенные люди… «Необыкновенные люди» от вина отказались:
— Опосля, мусью шеф… Apres… d'abordfini (* - После… Раньше — кончим…). Они работали всю ночь, все воскресенье, всю ночь с воскресенья на понедельник. Работали любовно, вдохновенно, как умеют работать казаки, как они пашут под палящим весенним солнцем без роздыха, как сутками косят доставшуюся им деляну общественного луга, как запоем жнут, молотят, не думая об отдыхе…
Когда, в понедельник, в семь часов утра, пришел рабочий экип продолжать ненавистную работу по сборке для «капиталиста-фабриканта» машины, — машина стояла, готовая к отправке, и двое Русских Вранжелистов-рабочих возились подле нее с тряпочками, подмазывая и подчищая ее сверкающие части.
Это было так удивительно, что в ту минуту никто не нашелся, что сказать! и только, когда рабочие провожали машину, увозимую на выставку на грузовике, дружно поднялись вслед им кулаки, и кто-то угрожающе свистнул! На свист, один из рабочих обернулся. Широкое лицо его в русых усах расплылось в счастливой, победной улыбке. Он поднял в сторону рабочих свой кулак, блестящий от машинного масла, и кулак этот был так внушителен, в глазах «Вранжелиста» было столько добродушной иронии и силы собственного достоинства, что поднятые кулаки медленно опустились…
— Ну, погоди, mon vieux (* - старина), мы с собою еще посчитаемся… — раздалось вслед шедшим за грузовиком рабочим.
Русый усач был Чукарин, его помощник — его товарищ по СекретевскоЯ школе, урядник Полтавцев…
IX
Но посчитаться рабочим с казаками не пришлось. В ту зиму по всей Франции, по металлургическим и машиностроительным заводам, прокатилась волна забастовок.
Забастовки были безсмысленны. Большинство рабочих были довольны заработками и своим новым положением, и не хотели бастовать, но по заводам, по мастерским прошли незнакомые люди, часто не французы даже, но евреи, поговорили об общей забастовке, о постановлении о том синдиката рабочих, потом вдруг раздавался свисток, машины останавливались, станки прекращали свою унылую однообразную песню, безжизненно провисали широкие, кожаные, приводные ремни, рабочие бросали инструменты, и, с громким говором, покидали мастерские.
Было нечто стихийное, непонятное, психическое в этом движений толпы, и остановить его не могли никакие переговоры с заводской администрацией. Это была болезнь, лечить которую еще не было придумано способа.
Акантов, с толпой рабочих, вышел из мастерской. На набережной Сены
Чукарин нагнал его:
— Что же, ваше превосходительство, видно, и мы с вами бастовать будем, как коммунисты какие. Ить, сила зараз на их стороне, а сила солому ломит. Сдурел, значит, народ, как у нас в пятом году. Тут бы надо-ть нашего брата послать, чтобы плетюганами уму-разуму поучить. Вы, ваше превосходительство, гляньте, что тут только деется… Жид во всем верховодит. Всему у их жид учить. Ить и они, гляди, допляшутся в жидовской своей пляске до того, что с протянутой рукой по чужим краям пойдут… Тольки, куды-ж они пойдут?.. Рази, к нам спасаться пойдут…
Зимний день был по южному ярок. Синее небо, ясное солнце, заголубевшая в его лучах холодная, тихая Сена.
Вдоль земляной набережной стояли густые толпы рабочих. Кое-где на перекрестках улиц были видны синие плащи и каскетки французских мордастых «ажанов». Полицейские пересмеивались с рабочими. В толпе было много женщин, жен и подруг рабочих, торговок папиросами и газетами, продавщиц съестного…
— «ParisMidi», «Excelsior», «Intransigeant», — неслось с одного конца. Звонкий голос отвечал с другого:
— «Humanite», «Ceuvre» (* - Названия парижских газет)…
— Ну, чистая ярмонка, ваше превосходительство, совсем, как на масляной неделе у нас, — говорил Чукарин, пробираясь через толпу к мосту.
Вдруг в спокойной, смеющейся толпе, произошло движение. Кто-то сказал, что на завод прошел «штрейкбрехер». Никто не разсуждал, никто не думал о том, что мог делать штрейкбрехер в пустых мастерских. Но все насторожились. У калитки собралась толпа: ожидали выхода штрейкбрехера.
Вскоре из калитки вышел невысокого роста, бедно-одетый, щуплый человек, с бледным лицом. Какая-то женщина указала на него:
— Это он!..
Толпа подалась за ним. Кто-то ударил его сзади, и он закричал тонким, жалобным, словно заячьим, голосом:
— Au secours, Au secours (*— Напомощь! На помощь)!.. — и побежал. Толпа бросилась за ним.
Тут стояли «ажаны»; они не тронулись с места. Это их не касалось.
Бледнолицему человеку удалось выскочить из толпы. Но кругом были люди, и все кричали: «Лови!.. Держи его!..».
Ему некуда было податься. Он как-то боком, быстро скатился к Сене, кинулся в воду и, как был, в одежде, поплыл к противоположному берегу
Толпа растянулась вдоль набережной. Женщины и мужчины сгрудились и смотрели на плывущего человека. Подле толпы оказалась груда камней. Кто-то схватил камень и кинул им в пловца. Мгновенно толпа стала расхватывать каменья и кидать ими, норовя попасть в голову плывущего. Блестящие всплески воды вспыхивали серебром на солнце вокруг пловца, и все приближались к нему. Вот, должно быть, камень хватил по спине: пловец дрогнул и изогнулся, но сделал усилие и опять со стороны в сторону замоталась в воде его голова.
— В голову, в голову, бей его, — кричали в толпе в диком, охотничьем
азарте. — А-та-та-та!..
Женщины визжали от восторга и топотали ногами по мостовой.
— Так его!.. Так, так, так!.. А-га-га-га!.. Чукарин стоял подле Акантова:
— Бож-жа мой, — сказал он, — сдурели!.. Чисто сдурел народ. Ить, чего делают?.. И полиция… Чего она-то смотрит? Аж глядеть тошно…
Ловко пущенный камень попал в голову пловцу, и тот погрузился, было, в воду, но сейчас же выплыл, но плыл теперь, неровно и вяло махая руками и часто погружаясь в воду.
— Утонет!.. Теперь утонет! — восторженно ревела толпа.
— Подержи, ваше превосходительство, — задыхаясь от негодования, сказал Чукарин, скидывая пиджак, штаны и ботинки, и бросился в воду.
Он плыл по казачьему, на саженках, легко, мерно и сильно выбрасывая руку, извиваясь винтом и режа плечом воду, Голова его высоко торчала над рекою. Он быстро настиг утопавшего, подхватил его под себя, и поплыл обратно.
Толпа смолкла. Пораженная и пристыженная, она притаилась. Во мгновение ока, изменилось ее настроение. Все симпатии были теперь к пловцу и его спасителю. Те самые женщины, что несколько мгновений тому назад улюлюкали и жаждали увидеть смерть человека, теперь стояли у самой воды и жадно всматривались: живой ли рабочий, или уже захлебнулся совсем… И, когда мокрый, облепленный намоченным водою бельем, Чукарин вылез на берег и вытащил еле живого пловца, толпа встретила его аплодисментами.
Полиция взяла рабочего и повела его в участок. Чукарин отказался дать объяснения, торопливо надел на мокрое белье штаны, жилетку и пиджак. Акантов, живший недалеко за мостом, повел Чукарина к себе, чтобы дать ему обсушиться и обогреться…
X
В ближайшее воскресенье, в послеобеденное время, Чукарин явился к Акантову с дочерью Варей. Чукарин был при полном параде: в свежей, зеленоватой, форменной рубашке, с есаульскими, серебряными, потемневшими от времени, погонами, с крестами и медалями на груди, в высоких сапогах и шароварах с алым лампасом. Старым военным духом повеяло на Акантова от этого крепкого, кряжистого человека. Пахнуло дегтем и, казалось, что казачий запах седла и лошади пришел с ним вместе в маленькую каморку генерала в Парижском отеле на пятом этаже.
Варя была крепенькая, темноволосая девочка, с большими, поразительно красивыми, синими глазами. Маленькие точеные руки и прямые крепкие ноги сулили, что будет она высокой, стройной и гибкой. На груди ее чистенькой блузки висел орден на алой ленте: свидетельство, что она всю неделю прекрасно училась и вела себя.
Варя робко присела, взглянула быстрым, лукавым взглядом на Акантова, и сейчас же опустила глаза.
