ЛОЖЬ

— Первой идет в школе, ваше превосходительство, — с гордостью сказал счастливый отец. — Вот, гляньте, какую цацку ей навесили. Кажную субботу так… А ты, Варюшка, поклонись генералу. Это наш ирой… Генерал… Его уважать надо… Ручку ему поцелуй…

Девочка еще раз робко присела. Акантов не дал ей целовать руку, но погладил по гладко причесанным, заплетенным в две толстые косички, нежным волосам:

— У меня такая же в Германии растет, — вздыхая, сказал он.

—Моя — чисто, как жена покойница… Волос и все… Тольки глаза, как у меня…

Девочка молчала, густо краснела и опускала прелестные глаза.

— Ты по-Русски учишься, Варя?..

— Да… Нет, — чуть слышно сказала девочка.

— Иде-же, ваше превосходительство… Она у меня в школе на полном пансионе… Только по воскресеньям беру на часок к себе. Ну, гутарим помаленьку… Покель мать живая была, как-то смелее она говорила, а теперь и вовсе примолкла. Науками больно мучают ее. А ты, Варюшка, не стесняйся. Генерал — он, ить, добрый. Она, ваше превосходительство, чужих боится… Не приобыкла… Дикая…

— А ты хотела бы учиться по-Русски?..

— Mais certainement (* - Ну, конечно). Да, очень хотела бы…

И опять замолчала, опустив голову, и слезы алмазами засветились на черных, кверху загнутых, густых ресницах. Чукарин поспешил на помощь дочери:

— Конечно, — сказал он, — казаком мамаша побаловала бы меня крепче. Так ить и дочь — все кровинушка моя, прирожденная, наша, Донская казачка…

Они посидели не долго, и ушли…

+++

Каждое воскресенье они приходили к Акантову, пили у него чай, и сидели часа два. Акантов купил Русские буквари и стал учить девочку. Он скоро заметил, что девочка вовсе не робкая, но смелая и уверенная, но она совсем забыла говорить по-Русски.

Чукарин оставлял дочь с генералом, уходил вниз за кипятком, за чайным прибором, и за эти минуты отсутствия отца, а потом, осмелевши и разогревшись, и при отце, Варя разсказывала по-французски про школу, про mere superieure (* - Начальницу), которая очень любит ее и не дает в обиду другим девочкам:

— Там, — говорила Варя, — разные девочки, они стали смеяться надо мною, что я казачка, что я Русская, и я им все, все объяснила. Я сказала им, что, если бы не Русские и не казаки, их на Марне побили бы боши и занят ли(был-?) бы Париж, и они сейчас сидели бы теперь беженками у нас в Новочеркасске. Я сказала им, что они должны Русских любить и уважать… aimer et I estimer… И они побежали к mere superieure жаловаться, и mere superieure сказала: «Правда, mademoiselle Warja, нужно гордиться своим отечеством даже и тогда, когда оно в несчастии».

Чукарин, с подносом и чайниками, стоял в дверях маленькой комнаты, слушал дочь, и нагибал голову то в одну, то в другую сторону. По его лицу ползла счастливая, довольная улыбка. Так солнечный луч, прорвавшись сквозь густые тучи, постепенно заливает золотым светом приникшие, отяжелевшие под дождем нивы, и все радостнее и радостнее сверкает алмазами на оставшихся на колосьях каплях.

Видно было, что он ничего не понимал из того, что говорила Варя, но ловил отдельные слова и упивался музыкой красивой, по-Парижски, картавой речи своей маленькой дочери:

нужно гордиться своим отечеством даже и тогда, когда оно в несчастии Это про Марну я ей гутарил… Запомнила, дорогая золото!.. Ить, как гутарит-то!.. На хутор возвернемся, — Бог даст, — так заговорит: чисто барышня. У нас, до войны, за хутором барышни, генеральши Себряковы, жили; придешь к ним, а те промеж себя вот так же гутарят. Она у меня, ваше пре­восходительство, и аглицкому языку за особую плату обучается… По всему Тихому Дону прославится Чукарина Варя… Прирожоная Донская казачка.

Акантов грустно улыбался. Все было ему понятно. Девочка отходила от отца, девочка забывала Русский язык, и боялась показать это отцу.

После чая, Варя сидела у окна и тщательно срисовывала из букваря в тетрадь Русские буквы. Чукарин сидел подле Акантова и говорил взволнованным шепотом:

— Страшно мне, ваше превосходительство, за дочку, страшно мне. Как вспомяну все наши войны, бои, сражения, — Чукарин похлопал себя по широкой колодке с георгиевскими крестами, и те нестройно звякнули у него на груди. — Бож-жа мой, сколько крови!.. А в гражданскую!.. Брат у меня единоутробный у Миронова остался, к красным служить пошел; значит, брат на брата!.. И как в Крыму, помните, корпус Жлобы мы окружили, рубились тады: от шеи и до самой поясницы… Брат, значит, на брата… Что, ваше превосходительство, Бог все это видит?.. А что, не отольется наша эта кровь на их, на детях наших, невинных?.. Поймут они нас, или осудят наше все иройство, проклянут нас за нашу лютую такую вражду?.. Молчал Акантов. Он вспоминал, как порубили у него знойным летним номером роту детей, как после, в деревенском трактире, рубили голову коммунисту а, может быть, и просто невиновному, случайному человеку… Он тоже вспоминал всю кровь, и теми же мыслями, что и Чукарин, думал о Лизе.

У окна, нагнув темную головку, нахмурив черные брови, мусоля в маленьком рту карандаш, шептала Варя:

— «О», «п», «р», «с», «т», «у», «ф», «х», «ц», «тше», «тште», «тшта»… О, какой трудный язык… Mon general, я никогда его не осилю…

В тишине номера, чуть слышно, шептал на ухо Акантову Чукарин:

— Ваше превосходительство, ежли теперь пойти домой?.. Туг, гугарили наши станичники, есть такой Союз возвращения. Наши станичники туда ходили… Нюхались… Ить, поди?.. разстреляют?..

— разстреляют, Авдей Гаврилович.

— Я и сам так располагаю, ваше превосходительство, что разстреляют… Ну, а ежели я с дочкой, с дитем, маленькой, невинной, приеду, с сиротинушкой, ужли-ж все одно разстреляют?..

— разстреляют.

—Это точно. От них пощады не жди… Ить и мы их не пощадили бы… И куда пойдешь? Писали мне, ваше превосходительство, с дома. Давейшно писали… Курень мой начисто снесли, и звания его не оставили. Значит, кому-то он помешал. Двор ишшо в гражданскую в запустение пришел, затравел, плетни позавалились… Ничего, значит, не осталось от родителева куреня. Жид, писали, на Дону начальствует… Никогда раньше жида на Дону не было, с того и стоял Дон крепко… Д-да… не возвернешься. В 1920-м году, каких казаков с Лемноса французы обманом в Одессу увезли, — слыхать, кого позабили, кого заслали на самый на Север, в Архангельскую губернию и в Сибирь. Померли там, слыхать, казаки…

Меркнут, гаснут Парижские сумерки. Варя сложила букварь и тетрадку. Пора по домам. Mere superieure отпустила до сумерек…

XI

Варя вырастала красавицей. Прежняя ее «кубастость» с годами пропала, вылилась в крепкую стройность и гибкость. На диво ладная выравнивалась девочка, и еще потемнели и гуще и длиннее стали и волосы, и красивыми, упругими змеями мотались теперь по спине.

Все реже и реже приходила она к Акантову с отцом. Некогда было. А когда являлась она, была еще молчаливее, и этим молчанием своим сильно досаждала отцу.

— Ну, чего ты все молчишь, Варюшка?.. Верите ли, ваше превосходительство, она и дома со мною все в молчанку играет. Чисто немая какая… Прошибиться в каком слове боится… А ты, Варюшка, не боись. Я и сам-то не дюжа ученый, Гутарь с нами по-домашнему. Я ейную начальницу просил, чтобы ее и Русскому учили. Ну скажи, чему тебя учили…

— Histoire, geographie(* - История, география)… еще эти, которые писают, ecrivansrusses…

— Ну, во, во, — обрадовался Чукарин… — Ить ты мне прошлый раз правильно называла… Ну, назови генералу… Какие же Русские писатели были?.. Как тебя учили?..

— Пусскин… Гоголь…

— Ну, вот… Отлично… Это, ить, она только вас стесняется… Ну, дальше?

— Моголь… Распютин…

— Так я же тебя, Варюшка, поправлял… Чему их и тольки учат, ваше превосходительство!.. Конешно, я сам малограмотный, ну, стало быть, начали ее про Русскую историю спрашивать, про великую войну, про Платова, — и чего несет! — и с Дона, и с моря, и не разберешь ничего… Все у нас кнут и рабство… Казаки — опричники…

— Ты, папа, oprichnik, — смеясь и тоненьким пальчиком тыкая в грудь отце так, что звенели его кресты и медали, задорно, кокетливо сказала Варя. — Опришник!..

— Чисто с нею и смех и горе. Ну, рази могу я на нее сердиться?.. Уж вы, ваше превосходительство, нашли бы свободную минуту когда, погутарили бы с нею, разъяснили бы ей чистую правду, а то приедет на Дон — срамота одна: ничего-то она про нас не знает…

XII

С приездом Лизы, посещения Чукарина и Вари стали еще более редкими. Лиза и Варя познакомились, но не подружились. Заговорили по-Русски. Чуткая Лиза сейчас же поняла, что Варя не говорит свободно на родном языке, и перешла на французский. Акантов из своей каморки прислушивался к разговору. Разговор стал серьезным, не девичьим. Они не ссорились, но в чем-то не соглашались друг с другом. Потом замолчали, и Варя стала собираться уходить. Лиза ничего не сказала отцу о том, какое впечатление произвела на нее Варя, а Акантов уже знал, что, если Лиза чего не сказала, то и спрашивать ее об этом не следует…

Наступила зима, — редкое в Париже явление: выпал снег, — и на несколько дней стали морозы. Акантов ожидал к себе Чукарина с Варей. Должно было состояться второе свидание с Варей Лизы. Но Лиза собралась уходить.

— Ты куда же, Лиза? У нас Чукарины будут…

— Прости, папа… У меня дело. Мы сговорились с Натальей Петровной и Татушей, поехать вместе. Работа налаживается. Платья, сделанные по моим рисункам, очень понравились. Может быть, где-нибудь устроимся…

— В воскресенье?

— Да, в воскресенье, так сговорено.

— А нельзя это отменить?

—Зачем, папа?

— Варя у нас будет и Авдей Гаврилович.

— Ну, так в чем же дело?..

— Видишь ли… Авдею Гавриловичу ты очень понравилась. Особенно то, что ты так хорошо говоришь по-Русски. Он очень просил меня устроить так, чтобы ты и Варя возможно чаще были вместе, чтобы ты влияла на Варю…

Лиза улыбнулась.

— Думаю, что, это ни к чему… Мы говорили с Варварой Авдеевной… По-французски, конечно. По-русски оказалось невозможно… Ничего не выходит. Учить — можно… Но надо долго, и нужно, чтобы на это было желание самой Варвары Авдеевны. А она этого не хочет… Совсем не хочет… Отец ее этого очень хочет.