ЛОЖЬ

— Aha! Priez au salon (*- В добрый час!.. Это вы, Гастон?.. Войдите!.. Ага, просите в гостиную)… Так, вот, Владимир Петрович, действуйте. Когда узнаете, что Акантов дошел до последнего градуса нищеты, сначала помогите ему тонко, чутко, деликатно, по-губернаторски. А как только наступит душевное размягчение — действуйте. Валите в пропасть… До свидания… Я проведу вас другим ходом… Не нужно, чтобы вас у меня видали…

XII

Дуся Королева ожидала Лазаря Максимовича в салоне. Накрашенная и завитая, в маленькой модной шляпке на лбу и в богатом манто из норки, она стояла у зеркала.

— Чем обязан вашему посещению, очаровательная из очаровательных, царица красной песни, Магдалина Георгиевна, наша красная матушка?..

— Т-ссс, — предостерегающе, кокетливо прикладывая палец к губам, сказала Дуся. — Ну что-о вы, да разве можно та-ак, тут у вас стены, поди, слышат… Я же здесь — Дуся Королева.

— И пусть стены слышат. Они слышат то, что им нужно слышать. Итак, ко мне по утрам без дела не ходят. По какому поводу?..

— Конечно, за деньгами, — вздыхая и поднимая глаза к потолку, сказала Дуся.

— Опять?.. Так недавно я вам дал пять тысяч…

— Душка, Лазарь Максимович… Ну, что такое пять тысяч для такой женщины, как я, и в моей роли: утешительницы эмигрантских сердец?.. Мне одна благотворительность дороже стоит…

— А ваши выступления с ультра-белогвардейскими стихами?..

— Милка, Лазарь Максимовичи.. Мне платят пятьдесят франков за вечер, а я на шампанское и лотерейные билеты больше тысячи потрачу… Моя сила в том, что я всегда и всем даю. Это мой защитный цвет — щедрость… Даю литераторам, даю высылаемому из Франции бродяге-казаку, даю на церковь, чахоточному поэту, больному музыканту, престарелой артистке, умирающему от голода бывшему министру… В этом вся моя сила…

— Ну, что вы… А ваш талант? — Лазарь Максимович порывисто схватился за сердце. — Слушаешь вас, и вот так за сердце и схватывает… И красота!..

— Бы-ыла… Голубчик! Не вам, кто меня помнит в мои знаменитые довоенные годы, говорить это. Вся оперирована. Лицо, можно сказать, кусков составлено, как лоскутное одеяло… Сколько я этим операторам плачу, сколько в Institut de beaute оставляю!.. Всякий раз триста, пятьсот франков обходится мне моя молодость… А разъезды?..

— Хорошо… Я дам вам… Но доканчивайте то, что я поручил вам с Акантовым…

— Душка!.. Сделано!.. Дочка в Америке. Сам с тоски помирает. На меня прямо молится. Приду это я к нему на квартирку с Баклагиным доктором и стану Россию вспоминать, про белое дело говорить, стихи читать… Оба мои старичка тают, как снег на солнце… Только что луж под ними нет…

— Хорошо, Магдалина Георгиевна, я, знаете, тороплюсь. Сколько?..

— На этот раз, надо двенадцать… Меньше не отступлюсь…

— Ох!.. Много хотите… Магдалина Георгиевна… Я дам. Но, помните, исполните все, что я вам прикажу.

— Полноте, Лазарь Максимович, кому говорите? Разве я не понимаю. Расписочку написать?..

— Не нужно.

Дуся пошла за Лазарем Максимовичем в кабинет:

— И что вы скупитесь, — сказала она. — Не свои же даете… А накурено!.. И сигары хорошие какие!.. Кто-то был у вас… Два окурка с разных сторон пепельницы…

— Наблюдательны.

— Тем и живу.

Лазарь Максимович подошел к тяжелому несгораемому шкафу, стоявшему в углу, открыл дверцы и отсчитал двенадцать пестрых билетов. Дуся жадно следила за движениями Лазаря Максимовича.

— Извольте.

— Что же я должна теперь делать?

— Пока, ничего. А там я вам скажу. Вызову, когда нужно будет, по телефону и скажу.

— Благодарствую… Какой вы сегодня, Лазарь Максимович, неласковый и серьезный. А я для вас хорошие советские стихи Лебедева-Кумача выучила, приготовила вам прочитать…

— Ну их!.. Я на Пушкине воспитан! Прочтите их на ближайшем эмигрантском вечере…

— Какой вы сегодня ехидный!

— Дела много, Магдалина Георгиевна.

— Не медведь дело-то, не убежит… Так не стану вас больше утруждать… Дуся небрежно скомкала кредитные билеты и спрятала их в сумочку.

— До свидания… Пока!..

— Пока!..

Лазарь Максимович проводил Дусю до лифта, но Дуся отказалась от машины:

— Не люблю я этих лифтов-то. Замирание сердца у меня от них делается. Я пешком, по ступенечкам…

Каблучки новых башмачков из змеиной кожи бойко застучали по деревянным, полированным ступеням широкой темноватой лестницы.

XIII

С приближением весны, на заводе, где работал Акантов, заговорили о новых увольнениях рабочих за отсутствием заказов. Пошли темные слушки, что увольнять будут тех, кто не состоит в Societe gjenerale travailliste, sieur Jouhaux, мощной коммунистической организации, возглавляемой monsieur Jouhaux. Заволновались Русские рабочие. Все они, бывшие Русские офицеры, два с лишним года сражавшееся с коммунистами в России, унесли с собой и заграницу непримиримость с большевиками, должны были идти туда, где, как разсказывали, в приемной были развешены красные флаги с серпом и молотом и висел большой портрет Сталина, а на столе были разложены на красном сукне коммунистические брошюры на различных языках, в том числе и на Русском. Там сидели молодые люди семитического вида и расхваливали достижения советского союза.

Акантов пошел справиться в администрации завода: правда ли, что увольнять будут только тех, кто не состоит в рабочем союзе… Солидный инженер-француз развел руками и сказал:

— Mais, mon ami, увольнять нам приходится. Мы сами этому не рады. А что до союза, нам до него нет никакого дела. Конечно, иногда rien a faire (*-Ничего не поделаешь), ладить с ним как-то приходится. Но, ведь, есть еще и христианский рабочий союз; почему вы, Русские, не поступаете туда?..

В те дни в воздухе по всем мастерским висело это угрожающее «rien а faire». Запуганные, затравленные нищетою и непосильною работой, многосемейные, рабочие искали выхода.

Раздавались голоса:

— Что поделаешь? Назвался груздем, полезай в кузов. Ведь, мы, господа, стали форменными пролетариями; значит, и коммунизм как-то принять нам приходится, — так говорил пожилой человек, явно пораженный чахоткой, в прошлом доблестный офицер одного из славных полков. — И, скажу вам, господа, не так это, в данном-то нашем положении, и плохо. Коммунисты — за нас, за рабочих… Мне говорили, что это именно правые требуют сокращения числа иностранных рабочих и более тяжкого процентного отношения в предприятиях, а коммунисты, они мне сами это говорили, ничего не имеют против нас, Вранжелистов…

—А вы были у них?..

— То есть?.. В порядке разведки… Справлялся…

— Под портретами Ленина и Сталина подписку давали?

— Не заметил таких портретов… Кажется, там видел в дешевой черной раме портрет Маркса. Этакая дремучая, бородатая рожа старой обезьяны…

— А с правого бока Сталин подмигивал вам лукаво.

— Значит, и вы там были?

— Значит! И скажу вам, отчего нам не идти в христианский союз?

— Ну, полноте! Что вы говорите! Какую цену может иметь этот союз во французской рабочей среде, где все материалисты. Он никогда вас так не защитит, как C.G.T. Ведь, C.G.T. это второе правительство Франции, и даже более сильное. Оно за рабочих, а мы не офицеры, но рабочие…

— Разум говорит — да, а совесть и сердце — нет.

— Не будем, однако повторять ошибок прошлого. Пошли бы сразу в совет рабочих и солдатских депутатов, и …

— И… были бы теперь разстреляны, или покончили бы с собой самоубийством.

— Э!.. Нет!.. Если бы все пошли туда, может быть, общими дружными усилиями повернули бы руль направо и выровняли бы крен государственного корабля… А то пошли только отбросы…

— Да что вы говорите, чего не знаете… У большевиков осталось большинство нашего командного состава, и далеко не отбросы… Поливанов, Брусилов, Химец, Багратион, Зайончковский, Тухачевский и многие другие… Где они, что они могли сделать?.. Одни умерли от тоски и сознания своей ошибки и подлости, другие разстреляны, или погибли в тюрьмах… Иные сами покончили с собою…

— Да, сила солому ломит.

— Когда солома гнилая…

И опять послышалось это безнадежное, фаталистическое, «rien a faire», — ничего не поделаешь…

В обеденный перерыв и вечером, когда, по гудку, расходясь, толпились на заводском двору рабочие, и Русские сходились вместе, слушал Акантов эти разговоры и думал о тяжкой доле Русского офицера. Сам он не пошел писаться в коммунистический союз, и, фатально веря в свою судьбу, продолжал работать.

Весною, под самую Русскую Пасху, с завода уволили несколько сот человек. Уволили и тех, кто записался в C.G.T., и тех, кто остался свободным. Увольняли преимущественно старых и болезненных людей. Уволили и того Русского, чахоточного, который заступался и верил в могущество союза, и союз за него не вступился…

— Rien a faire!..

Ему дали шомажное пособие, как безработному. Но с семьей на него не проживешь. Государственная демократическая машина пустила его и его семью по миру, умирать от недоедания…

Уволили и Акантова.

XIV

Самое жуткое для Акантова в эти дни, после увольнения, было отсутствие работы, дела… Всю жизнь Акантов был занят. Служил, воевал, ломал походы, строил укрепления, наблюдал за порядком службы, командовал, приказывал, обучал, ездил хлопотать о довольствии; потом был жуткий промежуток времени, когда все перемешалось: была эвакуация, беженство; время это прошло, как кошмарный сон. Затем, был наем по контракту на завод, и работа… работа… работа… Она притупляла нервы, глушила потребности, усыпляла мозг, обращала человека в машину. Но она отнимала и время, и некогда было думать и задумываться…

И вдруг стало так много времени, что некуда было его девать, некуда было приложить свои знания, силы и время, время!.. С квартиры в Биянкуре, где все напоминало кратковременное пребывание у него дочери, Акантов не съехал. Пока квартира была оплачена, было где ночевать. Кончится срок уплаты, ночевать придется, где попало… С удивительным спокойствием помнившего походы офицера, не раз смотревшего в глаза смерти, Акантов думал: наступит лето. Наступит тепло, ну, и… Можно ночевать под открытым небом… Под мостом, на набережной Сены, на скамейке в Булонском лесу… «Ну, что же», —думал Акантов, — «вспомню боевые бивуаки… Пойду бродить по окрестностям, искать по фермам, не наклюнется ли там какая-нибудь «работишка»…