ЛОЖЬ

С амвона текло медлительное, распевное чтение. Оно проникает в душу, оно готовит к чему-то, оно умышленно, оно, очевидно, нужно для чего-то, оно создает определенное настроение, и настроение это — невероятной дикости и злобы:

— «И тогда пришел бык, и выпил воду, которая потушила огонь, где горела палка, которою били собаку…».

«Это символы», — думала Лиза. — «Но зачем, к чему ведут эти символы?»…

Заунывно гнусаво неслось с амвона:

— били собаку, которая укусила кошку, которая съела козленка, купленного моим отцом за два цуцима…».

Лиза бывала в Бронксвилле, еврейском квартале Нью-Йорка, она видела еврейское «гетто», с его узкими и грязными улицами, полными еврейской бедноты. И теперь ей представилось это «гетто». Ей казалось, чго она слышит надрывный, заливистый плач безчисленных грязных детей в лохмотьях, гортанную перебранку евреек и ссору из-за съеденного кошкой козленка. Об этом козленке все читали и читали:

— «Одного только козленка… одного только козленка… И тогда пришел палач, и убил быка, который выпил воду, потушившую огонь…».

Все исчезало, убивалось, уничтожалось.

— «И тогда пришел ангел смерти и убил палача, который убил быка, выпившего воду… И тогда пришел пресвятой, слава ему… и убил ангела, убившего палача…».

За стенами синагоги бушевала гроза. Тяжелые градины били в окна. За стенами синагоги были улицы самого современного города, мировой столицы, верх цивилизации. Там стояли дома в сто с лишним этажей, небоскребы, вавилонские башни. Там в три яруса, глубоко под землю, уходил темный и душный «субвей», там была сверхчеловеческая культура… здесь, с серьезным видом, вычитывали:

— «Тогда пришла палка и побила собаку, которая укусила кошку, съевшую козленка, купленного моим отцом за два цуцима»…

Умиротворяя впечатление от прочитанного, с амвона неслось:

— Слава Тебе, вечный Бог наш, Царь вселенной… Ты освятил нас своими наставлениями и повелел нам считать дни Омера…

В открытые двери были видны таинственные, священные свитки «торы». Яркий, волнующий белый свет упадал на них. Кантор пел:

— Спаси нас, Вечный, молим Тебя…

Вечный, пошли нам благополучие, молим Тебя…

Благодарим Вечного, яко благ есть,

Яко милость Его всегда с нами…

Возгласит Израиль:

— Милость Его всегда с нами!..

Возгласит Аарон:

— Милость Его всегда с нами!..

Кто боится Вечного, скажет:

— Милость Его всегда с нами!..

Тихо угас свет над «торой», точно растаял. Медленно задвинулись узкие двери.

Чтец читал о Египтянах, мучивших еврейский народ, читал о древнем, древнем, что когда-то происходило в жаркой, полуденной стране, где жили гонимые евреи. Ни забыть, ни простить этого они не могли…

Сосредоточенная тишина стыла в синагоге. За стенами ее лил дождь. И не могла уйти Лиза от всего этого таинственного, чужого, жуткого и страшного.

Всею душою ощутила она здесь чувство своей обреченности, то чувство, которое она познала первый раз, когда, под утро, вернулась Татуша и поведала матери о своем безлюбовном падений.

Вдруг все сидевшие в синагоге насторожились и подняли головы. Раввин взошел на деревянную кафедру, устроенную с одной стороны амвона.

На прекрасном английском языке, без акцента, короткими фразами, как бы внушая слушателям, пророчествуя им, как древние пророки, начал свою проповедь раввин, и Лиза поняла, что это-то и было самое главное в богослужении.

— Раввин Стефен Вейз требует от нас создания всемирного еврейского центра для объединенной борьбы за права евреев, как нации. Не будим подражать германским евреем, предающим еврейскую нацию ради земных благ говорящим: «мы не евреи, а германские граждане еврейского вероисповедания». Нет, мы гордо скажем: «Я не американский гражданин еврейского вероисповедания, я — еврей!.. Стефен Вейз сказал про себя: «Я еврей; а не американец… Я американец 63 года, но я еврей 4.000 лет»…

Из глубокой и темной дали юных лет учения поднялось в душе Лизы страшное воспоминание о ее увлечении профессором Ротшпаном. Тот говорил, что жизнь — мгновение, яркая точка, вдруг загоравшаяся в кромешном мраке безпредельности и так же внезапно потухшая. Ни прошлого — до рождения, ни будущего — после смерти… Ничего… У Стефена Вейза было четырехтысячелетнее прошлое, у него, несомненно, есть и будущее еврейского народа…

В дни студенческой жизни Лизы, уже при новом правительстве, когда трезво взглянули на сущность евреев в Германии, Лиза слышала от других профессоров и руководителей молодежи о сущности еврейства, об учении «Каббалы» и «Талмуда». Лиза узнала тогда, что евреи считают, что только они — люди, народ, Богом избранный; все остальные — «гои», а гои — все равно, что животные. У них нет ни души, ни безсмертия. И жалеть гоя, соболезновать о его смерти, не приходится. И, если гой мешает еврею — yстранить его нет греха. Его можно убить. Девушку-христианку можно продать, как продают собаку…

И Лиза задумалась…

Со скорбью, возмущением, ужасом и ненавистью говорил раввин:

— Хитлер прав, когда называет евреев расой. Да, подлинно, мы — раса. И никто и ничто не должно портить нашу расу. Мы должны ее защищать. Будущее нашего народа в опасности. Антисемитское безправие растет. Около полумиллиона людей изгоняется со своих насиженных мест. Фашистское зло разрушает стены права и справедливости. Оно побеждает демократию, завоевывает новые страны и грозит прекратить расцвет еврейства в Средней Европе. А там пять миллионов евреев. Мы, находящиеся здесь, в центре демократии, в цитадели еврейства, в Нью-Йорке, обязаны придти на помощь нашим страждущим братьям…

— В России нам пришлось для создания прочной еврейской власти истребить тридцать миллионов Русских крестьян и рабочих… В Европе поговаривают, что так же можно истребить и пятнадцать миллионов мирового еврейства и навсегда освободить мир от евреев. Мы не оправдываем Русского опыта. Напротив, мы указываем на опасность сопоставлений. Но, по мере усиления фашизма в Европе, растет злоба против евреев, и мы не может закрывать на это глаза. Перед нами мировая опасность для еврейства. Со времен Вавилонского пленения и разрушения римлянами Иерусалима, не было для нас боле жуткого и тяжелого времени. Мы, евреи Америки, в грозную минуту опасности, должны объединиться с евреями Европы и бороться за еврейское равноправие, против безчеловечности и насилия, против растущих расовых предрассудков. Мы должны в Америке и везде крепить демократии. В демократии - спасение еврейства. В демократическом государстве мы всегда сумеем занять первенствующее место и отстоять права нашей еврейской расы. Мы должны внушить всему миру, что гонение евреев трагично само по себе, потому что оно разрушает демократию, мир и человечность. Демократия немыслима без равноправия евреев!.. Христианская, дряблая, непротивленческая демократия с нами. Против нас — крепкий союз фашистских государств, ось Рим — Берлин — Токио… Наш долг сломать эту ось какою угодно ценою…

Раввин поднял голову. Темные глаза его под черными дугами бровей загорелись огнем страшной, лютой ненависти. Он с силой ударил пухлой, белой рукой по доске кафедры и выкрикнул:

— Война!.. Пусть будет война!.. Чем бы и как ни кончилась война, победа будет наша!.. Мы должны сломить фашизм… Если дряблая демократия не решится на это, пусть временно будет диктатура, но это будет советская диктатура! Красные московские диктаторы — наши евреи — назначат нам диктатора для управления всеми нами, и в Европе и в Америке… Но только война, одна война, спасет нас!.. Мы должны создать свою революционную армаду из необразованных и тупых рабочих, легковерных и глупых, и для этого мы должны стараться усилить безработицу, создать толпы голодных, ни к чему уже не пригодных людей, мы должны заразить ненавистью негров и привлечь их в эту армию. Когда же наступит нужный момент, это мы, евреи, выкинем над ними красный флаг большевистских комиссаров. Нам нужно торопиться. Толпа не может оставаться долго в состоянии молчаливого бешенства…

— Мы достаточно вооружены для такого восстания. Мы готовы. Большевики устроили у нас склады оружия. Они создали кадры людей, обученных и тренированных для уличной борьбы. По всему свету созданы «Лиги борцов красного фронта». Полиция нам не страшна. Где можно, ми ее купим, где это не удастся — припугнем… В частности, у нас, в Нью-Йорке, все готово. Мэр нашего города, Ла Гуардие, полуеврей и женат на еврейка, он — наш! Начальник полиции, Валленштейн, — еврей! Если наша полиция умеет справляться с простой обывательской толпой, с толпой большевистской она не справится никогда… У большевиков семнадцатилетний опыт гражданской войны и тренировки и 35.000 отважных агитаторов. Они все с нами и за нас…

— Мировая война!.. Пусть будет мировая война: она спасет демократию и еврейство! Иначе перед нами — раздел нашего центра в Европе., Чехии, развитие лютого антисемитизма в Венгрии, Румынии и Югославии, а там около пяти миллионов евреев!.. Перед нами победа Франко и фашизация Испании…

— Мы никогда— не допустим до этого!.. Пусть до тла погибнет христианский мир во взаимной резне: в его погибели — наша победа… На тридцати миллионах поверженных Русских мы создали еврейской благополучие на востоке Европы. Если нужно истребить сто миллионов немцев, итальянцев и испанцев для нашего благополучия на западе Европы, мы не будем перед этим останавливаться!..

IX

Во время проповеди то тут, то там вставал кто-нибудь из слушателей и осторожно, неслышными шагами ступая по ковру, подходил к кафедре и клал на нее записочку. Град перестал. За окном лил ровный дождь, но через него просвечивало солнце и бросало робкий, сквозь не пролитые до конца тучи, желтоватый свет в синагогу.

Раввин снял верхнюю записку и громко прочитал:

— Отчего существует антисемитизм?

Раввин недоуменно развел руками:

— Трудно дать исчерпывающий ответ на такой широкий вопрос, — сказал он. — Во всяком случае, не евреи в нем повинны.

— Может быть, антисемитизм создают католические теологи? — сказал пожилой, хорошо одетый еврей, сидевший в первом ряду.

— Да… Конечно, в значительной степени, это так.

— Может быть, антисемитизм потому, что мы распяли Христа? — спросил юный еврей с другого конца синагоги.

Раввин опять широко развел руками.

— Да. Мы, евреи, распяли Христа. Мы не можем отрицать этого. Это говорит история.

— А если уничтожить всю католическую церковь, как большевики уничтожили в России православную церковь? — сказал вихрастый, худой, с темным, до черна загорелым лицом еврей, и встал со своего места.

Раввин улыбнулся: