ЛОЖЬ

Замысловатый коктейль и ароматный, сладкий прохладный ананасный сок освежили Лизу и привели ее в чувство. Голова перестала кружиться, и прекрасным показался ей громадный, во всю тарелку, бифштекс, кукуруза и бобы, великолепное яблочное пирожное, где было много душистых яблок и совсем мало нежного, тающего во рту, теста. Чашка кофе совершенно привела в себя Лизу.

Все, не переставая, говорила Брухман:

— У нас, в Америке, едят хорошо и недорого. Весь завтрак - один доллар. А это главное в жизни, чтобы хорошо есть… В жизни, еда, это — главное. Мы это любим… Теперь пойдемте, я повезу вас на верху автобуса, немножечко глотнуть воздуха, и покажу вам наш город.

Татуша села рядом с Лизой. Она толкнула Лизу под локоть и шепнула ей:

— Можно подумать, что эта старая жидовка и точно природная американка, что это она строила этот город и открывала и создавала Америку…

Точно по тесному, горному ущелью, куда не проникают лучи солнца, несся по Нью-Йоркским улицам автобус. Чтобы увидеть верхи домов, нужно было совсем запрокинуть голову.

Внизу кишмя кишели люди, неслись автомобили, грузовики, автобусы, не смолкая, раздавались крики продавцов газет, и шелест резиновых шин по черному гудрону не прекращался ни на мгновение. И было темно, как в закрытом пассаже.

Был легкий мороз и гололедица. Одетые в черное, люди спешили по скользким панелям, скользили, падали и снова бежали, все куда-то торопились. Недвижные в морозном воздухе, кое-где висели флаги.

Вдруг однообразную череду гигантов небоскребов прервет красивое невысокое здание. Точеный, полированный камень, шесть колонн Коринфского стиля поддерживают капитель с каменными барельефами. За колоннами — большие окна, каменные балконы у второго этажа, с точеными из камня балюстрадами, широкая резная дверь — смесь старого греческого и готического стилей. Что-то с претензией на красоту.

Что это?.. Храм?..

Автобус останавливается. Лиза читает надпись. Строгими, рельефными буквами между извилистых заставок начертано: «New-York Stock Exchange». Да, это — храм… Храм золотого тельца, храм золота, доллара, торговли, — американский современный храм.

Против него — громадная постройка нового стиля, точно высокая, jj многооконная каменная коробка: дом Моргана… Банк…

Это — Брод-стрит, Эксченц-плэс…

Деньги, деньги, деньги…

В холодном сумраке темной от высоких домов и узкой улицы, на каменном постаменте, — статуя первого президента республики.

Такою ли думал создать Америку Георг Вашингтон?

Автобус мчится дальше. То затирается быстро бегущими, как черные тараканы, автомобилями, то, вырвавшись на чистое, несется, тесно окруженный ими.

Двадцатиэтажное, без украшений, белое, как узкая папиросная коробка, поставленная на ребро, здание… — Первый национальный банк… А под ним, на маленькой площади, тесно, тесно стоят плиты старого кладбища. Без загородки, среди живой толпы, в центре города, в шуме и грохоте автомобилей, в вечной городской суете, остались лежать мертвые, — как немое напоминание о бренности людского богатства.

Эти контрасты поражали Лизу. Все было грандиозно, кое-где красиво, но безалаберно, безвкусно, безсистемно, и до жути волновало величие и дерзновение человеческого гения.

— Это все мы построили, — сквозь шум улицы, доносится до Лизы жаргонный голос госпожи Брухман. — Это же все наше. Наши деньги, наша сила, наши способности и умение…

Быстро догорал короткий зимний день. Обедали в Гарлеме, в негритянском квартале, а потом в каком-то баре пили кофе, сидя на высоких стульях у стойки. — Это же надо по-американски, — настаивала Брухман. И когда вышли — наступил вечер. Все преобразилось, и еще величественнее и своеобразно красивее стал город. Улицы были залиты ярким, бешеным электрическим светом. Ни в Берлине, ни в Париже Лиза не видела такого разлива света реклам, вывесок, поднимавшихся на громадную высоту, переливавшихся всеми цветами радуги, то погасавших, то снова загоравшихся, вертящихся, ходящих, точно плывущих в воздухе, над домами. Одни мигали, другие каждое мгновение меняли свой цвет и форму третьи ослепительно ровно горели, освещая вывески и картины реклам…

На Times-square, где еще больше было огней, где рядом, один к другому стояли кинематографы, маленькие театры, бары, рестораны, ночные кабачки, от реклам было светло, как днем. Аршинные буквы, саженные изображения кинематографических звезд, перемежались с надписями названий ресторанов.

— Это же, — поясняла Брухман, — самое веселое место Нью-Йорка. Тут и кинематографы, и танцульки, тут все… Хорошенькой барышне тут можно завести выгодное знакомство. Туг деньги льются, как вода.

Из дверей, через окна, отовсюду слышна была музыка. Играло «радио», в открытые двери было слышно, как били барабаны, раздавалась негритянская экзотическая песня, дышащая зноем ананасных плантаций. Сладкий тенор пел по-английски, пианино и скрипка ему аккомпанировали.

Раньше тут много гавайских гитар звенело, — говорила Брухман, — прямо, как кошки мяукали. Теперь они из моды вышли.

По панелям шла густая толпа, не протолкаться через нее.

И над толпою, — и так казалось странным появление этой черной статуи в одеянии ксендза над праздной, веселящейся толпой, — стоял памятник какому-то проповеднику.

Брухман сказала, с презрительным смешком:

Этот католический пастор, на этом самом месте, читал свои проповеди. Он думал отвлечь людей от греха… Чудак!..

Усталые, ошалевшие от впечатлений дня, Февралевы и Лиза, наконец, добрались до комнаты, нанятой для них в том же доме, где помещалась мастерская Брухман.

— Ну, вот, мадам, мадмуазель, вы и у себя… Завтра еще не работаете. Вам надо осмотреться и устроиться. А послезавтра мы и начнем. По Парижским моделям… О, я вижу, что мы с вами здесь сделаем прекрасные дела… У меня на это опытный глаз и легкая рука…

III

Три широкие, - можно лежать и вдоль, и поперек, — постели. Шкаф в стене, три кресла, крошечный стол… вот и вся меблировка. Затхлый запах пыли, жилья, лампа на потолке, наверху, заливает комнату ровным, неподвижным, мертвым светом и кладет на лица резкие, некрасивые тени…

— Уф, — говорит Татуша, и с размаху кидается на постель. — Наконец, мы у себя дома… Я так наелась и так хочу раздеться. И как тут все необычно… Тепло и, вместе с тем, как холодно!.. Лиза, как думаешь, есть у них культура?..

— Не знаю. Я не разобралась еще, не осмотрелась… Одно могу сказать: женщины, кого мы видели сегодня в ресторанах и баре, тонки, поразительно красивы, и как безвкусно одеты.

— О, мы оденем их, как следует, — самоуверенно сказала Наталья Петровна. — Я вижу здесь широкое поле действия. Мы поставим дом Брухман по-Парижски. Милая Лиза, с ее талантом, нам в этом поможет…

— А какая прелесть эта Сара Брухман, — сказала Татуша, — вот, ведь, и жидовка, а как приняла, угостила, устроила. Тесновато немного, а не плохо. И, кажется, чисто, и все, что нужно, есть. И какой комфорт. Да, Америка… Комфорт, мама, это — не культура… Культуры здесь нет…

— Я всегда говорила и исповедывала, — отвечая на первую половину фразы дочери, сказала Наталья Петровна, — жиды те же люди. И между ними есть прекрасные люди… Мудрый Эдип, разреши, для чего было Саре так стараться перед нами? Надо думать, что Дуся написала ей, кто мы такие… Не простые, какие, беженки. Лиза — генеральская дочь… Ты как думаешь о жидах, Лиза?

Лиза пожала плечами и ничего не ответила.

IV

Она сама задумалась, как же она относилась к евреям?.. В годы, когда в Германии шла борьба, и евреи оседлали немецкий народ, ослабевший после страшной войны, Лиза кончала гимназию. Она была в том возрасте, когда девочки безпричинно, горячо и платонически, влюбляются в кого попало: в артиста кинематографа, которого видели только тенью, двигающейся по экрану, в тенора, в учителя истории, в почтальона… Такою любовью Лиза воспылала тогда к старому профессору Ротшпану.

Ротшпан был еврей. Он был старый, седой, неопрятно выбритый, некрасивый. Он поразил Лизу острыми, насмешливыми, глубоко в душу проникающими взглядом глазами, и страшным, все сокрушающим материализмом и цинизмом. Не было для Ротшпана в мире ничего святого… Весь мир для него был сосредоточен в одном великолепном «я», которое наслаждалось и жило, как только могло.

Он внушил классу преклонение и страх. Строгими вопросами, ядовитой, едкой иронией насмешки над растерявшейся, невпопад ответившей ученицей, он терроризировал девочек. Его ждали с трепетом и благоговением. Бойкая, смелая, всегда хорошо знающая урок, Лиза гордилась и была счастлива тем, что такой умный человек выделил ее и отличил среди других учениц. И, когда раздавался резкий, неприятный голос Ротшпана:

— Фрейлейн Акант, разскажите им, чего, они не понимают, — Лиза вставала, шла к доске, румяная от счастья, и начинала говорить. Тяжелые, русые косы шевелились на ее спине и алые с ямочками щеки пылали от волнения.

Ротшпан снисходительно кивал головой, и на безобразном лице старого философа появлялась любезная улыбка. Эта улыбка волновала Лизу и заставляла ходить ходуном по молодым жилам ее горячую кровь, а ясные синие глаза прикрывать густою тенью длинных, детских ресниц.

Темным зимним вечером Ротшпан нагнал Лизу, когда та шла из гимназии. Был туман. Каменные панели были мокры, вдоль них по мостовой длинными грядами лежал тающий грязный снег, пропитанный черной автомобильной гарью. Улица была пустынна. Неярко светили редкие фонари.

— Фрейлейн Акант — сказал Ротшпан, наклоняясь к уху Лизы, — я живу в этом доме, на пятом этаже. Зайдите ко мне, я разъясню вам приватно то, что вам не ясно. Я открою вам все тайны Мироздания…

Не думая ни о чем дурном, Лиза пошла с Ротшпаном.

Как в дивный храм науки, входила она в темный, мрачный кабинет, где пахло застарелым сигарным дымом и неопрятным старым жидом. Она слушала яркий и страстный разсказ о жизни, о борьбе миров, о самозарождении всего живого. С трепещущим юным сердцем, в легкой гимназической блузке и короткой юбочке, стояла Лиза, нагнувшись над громадным микроскопом, и с ужасом наблюдала, как в капле воды клешнятые чудовища, черви, змеи пожирали друг друга, как тут же плодились они, росли и множились. Она не чувствовала, как большая, сухая, горячая рука хищно и осторожно обнимала ее талию и чуть касалась вырастающих молодых грудей. Она не заметила, вернее — не поняла, когда, доставая снизу листы рисунков, старый профессор, будто боясь упасть, жадно хватался за ее ноги выше колена.

Потом Лиза сидела у стола, заваленного книгами и бумагами, в глубоком кресле, а Ротшпан то стоял против нее, вперив страстный взгляд в ее глаза, размахивал руками с растопыренными пальцами, то ходил по комнате, и полы его длинного сюртука болтались в темноте, как крылья идущего по земле ворона. Он носился над Лизой, как коршун над жаворонком…