Российская дореволюционная элита

(Окончание. Начало в №74-75)

Публикуем окончание небольшого фрагмента из книги «Почему РФ – еще не Россия. Невостребованное наследие империи» старого автора газеты «Монархист» Сергея Волкова.

Довольно превратные представления существуют и относительно материального достатка основной массы российской элиты. Современное общественное сознание переносит на все дворянство представление о благосостоянии нескольких тысяч богатейших помещиков, построивших дворцы типа Останкинского.

Между тем, благосостояние большинства неслужащих дворян не отличалось существенно от среднекрестьянского. Производимая в то время «прибавочная стоимость» позволяла десятерым содержать на том же уровне еще только одного неработающего. А уже по 8-й ревизии (1834 г.) менее 20 душ имели 45,9% дворян-помещиков (а еще 14% были вообще беспоместными). К 1850 г. из 253068 человек потомственных дворян 148685 (около 60%) вообще не имели крепостных, а еще 23984 (около 10%) имели менее 10 душ. При этом 109444 дворян сами занимались хлебопашеством.

Это явление довольно хорошо известно по мемуаристике и было общим местом для современников. Вспомним хотя бы Пушкина: «Будучи беден, как и почти все наше старое дворянство, он... уверял, что... возьмет за себя княжну Рюриковой крови, именно одну из княжон Елецких, коих отцы и братья, как известно, ныне пашут сами и, встречаясь друг с другом на своих бороздах, отряхают сохи и говорят: «Бог помочь, князь Андрей Кузьмич, а сколько твое княжье здоровье сегодня напахало?». «Спасибо, князь Ерема Авдеевич...».

Уже в конце XIX в. среди потомственных дворян помещиками были не более трети, а среди служивших их было и совсем немного. Но даже если перенести это соотношение на всех потомственных дворян, служивших офицерами, то в конце XIX – начале XX в. помещиков среди всех офицеров не могло быть более 10-15%. Реально их было много меньше.

В 1903 г. даже среди генерал-лейтенантов помещиками были лишь 15,2%, среди полных генералов 58,7% не имели никакой собственности. В целом среди офицеров (за исключением гвардейской кавалерии, где традиционно служили обеспеченные люди) лишь очень немногие обладали какой-либо недвижимостью. Достаточно сказать, что среди армейской элиты – полковников корпуса Главного штаба – никакой собственности не имели 95%.

Жалованье же младших офицеров было невелико и соответствовало среднему заработку мастеровых на петербургских заводах (штабс-капитан получал в месяц 43,5 руб., поручик – 41,25 руб., а мастеровые – от 21,7 до 60,9 руб.). В еще большей степени то же относится к гражданским чиновникам.

Даже в середине XVIII в. 61,8% чиновников не имели крепостных крестьян. В дальнейшем доля беспоместных только увеличивалась. В середине XIX в. не имела собственности, например, половина чинов 5-го класса. Даже среди верхушки бюрократии – чинов «генеральских» (первых 4-х) классов – число лиц, не имевших никакой недвижимости и живших только на жалованье, составлял 32,3% в 1853 г., 50% - в 1878 г. и 51,2% - в 1902 г.

Что обращает на себя внимание, так это крайне слабая связь с собственностью. На начало 1916 г. из всех высших чинов «генеральских» классов – а это всего 6149 человек – родовую (то есть унаследованную) землю имели всего 12%. Еще примерно столько же имели землю приобретенную и меньшее число, не имея земли, имело собственные дома или дачи. Но всех вообще лиц, имевших какую-либо собственность (в т.ч. за женой или родителями) насчитывалось всего 29,5%.

Таким образом, при наличии среди высших чинов очень небольшого числа крупных собственников (не занимавших к тому же по службе наиболее видного положения, большинство их как раз было представлено «почетными» должностями и местными предводителями дворянства), в целом слой этот был связан исключительно с профессиональной деятельностью на госслужбе. Эта тенденция, прослеживавшаяся уже очень давно, близка была, видимо, к своему полному воплощению.

Характер формирования высшего сословия повлиял и на качественный состав всего интеллектуального слоя в целом (включающий помимо дворянства и образованных лиц других сословий). Селекция такого слоя обычно сочетает принцип самовоспроизводства и постоянный приток новых членов по принципу личных заслуг и дарований, хотя в разных обществах тот или иной принцип может преобладать в зависимости от идеологических установок.

К началу XX в. 50-60% его членов были выходцами из той же среды, но при этом, хотя 65-75% их сами относились к потомственному или личному дворянству, родители большинства из них дворянского статуса не имели (в 1897 г. среди гражданских служащих дворян по происхождению было 30,7%, среди офицеров – 51,2%).

Таким образом, интеллектуальный слой в значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурные традиции своей среды. При этом влияние этой среды на попавших в нее неофи­тов было настолько сильно, что уже в первом поколении, как правило, нивелировало культурные различия между ними и «наследственными» членами «образованного сословия».

Следует заметить, что почти во всех традиционных обществах интеллектуальный слой совпадал с составом высших сословий – дворянства и духовенства либо аналогичных им по статусу социальных групп. Традиция отнесения интеллектуального слоя к высшей в данном обществе категории есть вообще одна из базовых черт социальной организации во всех обществах.

Даже в XVII-XIX вв., когда умственная деятельность постепенно перестала быть прерогативой высших сословий, а сама сословная принадлежность утратила свое общественное значение и возник профессиональный слой интеллектуалов, этот слой, составляя не более 4-5% населения, в полной мере сохранял привилегированное положение в обществе и обладал наиболее высоким социальным статусом.

Особенно это характерно для России. Важной особенностью интеллектуального слоя империи был его дворянский характер. В силу преимущественно выслуженного характера российского высшего сословия оно в большей степени, чем в других странах, совпадало с интеллектуальным слоем (и далеко не только потому, что поместное дворянство было самой образованной частью общества и лица, профессионально занимающиеся умственным трудом, происходили поначалу главным образом из этой среды).

Фактически в России интеллектуальный слой и был дворянством, то есть образовывал в основном высшее сословие. С начала XVIII в. считалось, что дворянство как высшее сословие должно объединять лиц, проявивших себя на разных поприщах и доказавших свои отличные от основной массы населения дарования и способности (каковые они призваны передать и своим потомкам), почему и связывалось со служебными достижениями и вообще заслугами.

При этом образовательный уровень, как уже отмечалось, являлся решающим фактором карьеры. Практически каждый образованный человек любого происхождения становился сначала личным, а затем и потомственным дворянином, и, как справедливо отмечал один из современников, «присвоенные дворянству сословные права были в сущности принадлежностью всего контингента в известной мере просвещенных людей в России».

Этот слой, таким образом, будучи самым разным по про­исхождению, был до середины XIX в. целиком дворянским по сословной принадлежности. В дальнейшем некоторая часть интеллектуального слоя оставалась за рамками высшего сословия (к началу XX в. культурный слой, включавший помимо офицерства и чиновничества массу частно практикующих врачей, инженеров, учителей, частных служащих и т. п., составлял примерно 3-3,5% населения, а дворяне – 1,5%), но большинство его членов официально относились к высшему сословию (среди тех его представителей, которые состояли на государственной службе, - 73%), тогда как по происхождению состав всего этого слоя был недворянским более чем на 80%.

Старый интеллектуальный слой юридически не представлял собой одного сословия, однако термин «образованное сословие» применительно к нему все же в определенной мере отражает реальность, поскольку образованные люди обладали некоторыми юридическими привилегиями и правами, отличавшими их от остального населения.

Этому слою были присущи относительное внутреннее единство, наследование социального статуса (хотя он широко пополнялся из низших слоев, дети из его собственной среды практически всегда оставались в его составе) и заметная культурная обособленность от других слоев общества. Это внутреннее единство, которое сейчас, после того, как культурная традиция прервалась, воспринимается с трудом, поскольку литературный образ «маленького человека» вытеснил из общественного сознания тот факт, что и пушкинский станционный смотритель, и гоголевский Акакий Акакиевич принадлежали к той общности, представитель которой для остальных 97% населения страны ассоциировался с понятием «барин».

Характерно, что после революции большевики, оправдывая репрессии в отношении всего культурного слоя, на возражение, что его нельзя отождествлять с «буржуазией», отвечали, что против них боролась как раз вся масса «небогатых прапорщиков», и указывали в качестве аргумента именно на внутреннее единство слоя, внутри которого безродный прапорщик вполне мог стать генералом, дочь бедного учителя или низшего чиновника – губернаторшей, но этой возможности были лишены представители «пролетариата».

Понятно, что культурный слой составляет небольшую часть любого общества и все простые люди туда переместиться никак не могут, три четверти их обычно сохраняют свое положение. Хорошо известно также, что во всяком устоявшемся обществе он себя воспроизводит обычно не меньше, чем наполовину.

Дело только за тем, чтобы он не превращался в касту, а был открыт для пополнения людьми, доказавшими свое ему соответствие. Этому условию культурный слой Российской империи вполне отвечал.

К тому же надо заметить, что ко времени гибели империи «демократизация» его продвинулась весьма далеко. К 1897 г. среди учащихся гимназий и реальных училищ доля потомственных дворян снизилась до 25,6%, среди студентов – до 22,8 %, а к 1914-1916 гг. составляла 8-10%. Сильно повлияла на этот процесс Мировая война. Достаточно сказать, что среди офицеров, произведенных в 1914-1917 гг., 70% происходило из крестьян и лишь примерно 4-5% - из дворян.

Если обратиться к послужным спискам выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков, нетрудно убедиться, что доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет, никогда не опускаясь ниже 60-70%, а большинство прапорщиков было произведено именно в 1916-1917 гг.

Тенденция совершенно очевидная и едва ли дающая основание полагать, что у лиц «из народа» не было никаких шансов «выйти в люди».

Существование российской культуры XVIII – начала XX в. непредставимо и невозможно вне государственных и социально-политических реалий Императорской России. Невозможно представить себе ни Императорскую академию художеств, ни русский балет, ни Петербургскую академию наук, ни Пушкина, ни Гумилева ни в Московской Руси, ни в США, ни даже в современной европейской стране. Люди, создавшие эту культуру, каких бы взглядов на Российскую империю ни придерживались, были ее, и только ее творением.

Культура империи была аристократична, но аристократизм вообще есть основа всякой высокой культуры. Вот почему, кстати, народы, по какой-либо причине оказавшиеся лишенными или никогда не имевшие собственной «узаконенной» элиты – дворянства и т.п., не создали, по существу, ничего достойного мирового уровня. Во всяком случае, их вклад в этом отношении несопоставим с вкладом народов, аристократию имевших.

Сама сущность высоких проявлений культуры глубоко аристократична: лишь немногие способны делать что-то такое, чего не может делать большинство (будь то сфера искусства, науки или государственного управления). Наличие соответствующей среды, свойственных ей идеалов и представлений, абсолютно необходимо как для формирования и поддержания потребности в существовании высоких проявлений культуры, так и для стимуляции успехов в этих видах деятельности лиц любого социального происхождения.

Существенно не столько происхождение творцов культурных ценностей, сколько место, занимаемое ими в обществе. Нигде принадлежность к числу лиц умственного труда (особенно это существенно для низших групп образованного слоя) не доставляла индивиду столь отличного от основной массы населения общественного положения, как в Императорской России. Общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость. Та российская культура, о которой идет речь, создавалась именно на разности потенциалов (за что ее так не любят разного рода «друзья народа»). Эти взлеты стали возможны благодаря действию тех принципов комплектования культурной элиты, которые были заложены в России на рубеже XVII-XVIII вв.

Российская империя была единственной страной в Европе, где успехи индивида на поприще образования (нигде служебная карьера не была так тесно связана с образовательным уровнем) или профессиональное занятие науками и искусствами законодательно поднимали его общественный статус вплоть до вхождения в состав высшего сословия. Выпускники высших учебных заведений сразу получали права личного дворянства, остальные представители творческих профессий относились как минимум к сословию почетных граждан, дети ученых и художников, даже не имеющих чина и не принадлежащих к высшему сословию, входили в категорию лиц, принимавшихся на службу «по праву происхождения», и т. д.

В условиях общеевропейского процесса формирования новых культурных элит (литературной, научной и др.) вне традиционных привилегированных сословий эта практика не имела аналогов и была своеобразной формой государственной поддержки развития российской культуры.

Принадлежность к культурному слою старой России накладывала на человека определенный отпечаток в плане этических и эстетических представлений. В настоящее время представление о том, каковы были обычные люди из «бывших», полностью исчезло.

Это, кстати, хорошо заметно по кино. В фильмах «по классике» 1940-1950-х даже в окарикатуренном виде типажи узнаваемы: их играли либо сами «очевидцы», либо было кому подсказать. Нынешние же режиссеры искренне полагают, что достаточно надеть на пэтэушника фрак или мундир, чтобы он сошел за человека «из общества». Если разницу бывает трудно объяснить (как глухому рассказывать о разнице между Моцартом и «ме­таллом» или расписывать слепому красоту заката), то понять и подавно. Однако же она была, и потому генеалогию черт «тоталитарной личности» советского образца выводить из старой России едва ли правомерно.

Пресловутый Павлик Морозов, предстающий иногда в качестве образчика «русского характера», - продукт иной эпохи и совсем иной культуры, ставшей общепринятой в СССР, но не распространенной прежде.

Один уцелевших из русских генералов, служивший большевикам, которому было дозволено в конце 1950-х написать мемуары, счел нужным оправдаться перед читателем за то, что в свое время не сдал в ЧК своего знакомого антисоветских взглядов: «Для нынешнего моего читателя, особенно молодого, этот вопрос даже не встал бы... Но людям моего поколения было совсем не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае. Офицер доверился мне, как бывшему своему начальнику и русскому генералу. Рассуждения мои теперь кажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и гимназическое «не фискаль», запрещавшее жаловаться классному начальнику на обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости».

Трудно также проследить в российской культурно-государственной традиции «чувство неполноценности» и связанное с ним стремление к поиску «правильного происхождения», непременного приоритета во всех отраслях знания и т. д. Если таковое и было в определенной мере свойственно советскому режиму, пытавшемуся на определенном этапе «примазаться» к российской традиции и компенсировать свою собственную «безродность» (а точнее – не совсем приличное происхождение) кампанией против «безродных космополитов» (человеческой натуре вообще свойственно обвинять других в собственных грехах), то российская государственная мысль ни в чем подобном не нуждалась. Российская государственность и без свойственной «советским» «собственной гордости» и мироустроительного мессианства чувствовала себя вполне самодостаточной.