Монархизм и непредрешение И.А.Ильина

В этом номере в рубрике «Русская публицистика» завершаем публикацию статьи проф. Н.Полторацкого, которая наглядно демонстрирует, скажем мягко, специфичность монархических воззрений проф. И.Ильина. Представляется особенно интересным, что с комментариями в данном случае выступает не критик, а апологет выдающегося русского мыслителя.

(Окончание. Начало в №87)

Пять лет спустя Ильин снова вернулся к вопросу о монархии и непредрешении во вступительной статье к своей серии статей, напечатанных в «Возрождении» под общим заголовком «Новая Россия – новые идеи».

Указав, что предметом этих статей будут не вопросы политической программы дальнейших лет, а духовно-национальная идея новой России, выдвигаемая на многие и многие годы вперед, Ильин пояснил такое различение между тактикой, программой и идеей на примере острого тогда в эмиграции спора о предрешении и непредрешении. Вопрос о том, бороться ли немедленно за республику или монархию в будущей России, есть вопрос тактики, т. е. наиболее целесообразного ныне для России способа действия. В то же время самый этот вопрос о монархии или республике в будущей России есть вопрос уже не тактики, а политической программы для послереволюционного времени. Но ни тактика, ни программа сами по себе еще не решают проблемы монархии и республики как идеологической проблемы.

Что есть монархия и что есть республика, продолжал Ильин, далеко не каждому известно и понятно. «За время революции здесь не только не наступило улучшения, но напротив – все помутилось в душах и померкло в головах еще больше: и от соблазнов, и от необразованности, и от нищеты, и от ожесточения. Достаточно спросить себя: во что превратилась идея монархии у младороссов, этих, по точному слову А.А.Башмакова, «самонадеянных недоучек, презирающих всякий умственный труд» и несущих России «несомненную моральную заразу»? Достаточно спросить, во что превратилась идея республики у коммунистов, этих свирепых неучей, презирающих идею права и живого субъекта прав, и принесших России республиканскую диктатуру, республиканский террор, республиканский позор и республиканское крушение?».

Только разобравшись в идеологической сущности вопроса, можно наметить правильную программу и тактику. Ибо идея есть первичное, исходный пункт, программа – вторичное, производное, а тактика – третичное. Идея, национальная идеология «родится из духовного и религиозного опыта. Это проблема не только политическая или государственная; – это дело Богосозерцания, мировосприятия, жизнеразумения; это дело национального и патриотического видения. Это священный корень всякой программы и тактики. Это дело патриотического горения, национальной философии и научного исследования». Программа определяется двумя координатами: идеалом и историческими условиями. «Программа родится из созерцания идеи и из научно-ответственного и добросовестно-основательного изучения исторической реальности. Одной идеи здесь недостаточно: надо знать фактическую данность и предвидеть эволюцию страны; надо знать реальное положение дел – религиозное, национальное, культурное, психологическое, политическое, экономическое, техническое. Вот почему нам теперь так трудно (до невозможности!) составлять программу для будущей России».

Тактика в нормальных условиях «нелепа без идеи и без программы. Но ныне – обстоит иначе. Программу нам иметь нельзя. Но борьба отрицательная, свергающая борьба, для нас обязательна. Для этой борьбы нужен план», – т. е. та самая тактика, которая в нормальных условиях должна была бы рождаться из идеи и программы.

Применительно к интересующему нас здесь вопросу о монархии и республике, о предрешении и непредрешении, эти общие соображения означают, в частности, что «идейно-убежденный монархист может считать монархию при известных условиях программно неосуществимою и нежелательною», – например тогда, когда в стране отсутствует монархическое правосознание, или же в силу ряда других «патриотически обязательных и политически веских оснований». Более того: «можно быть монархистом по идее и по программе, но тактически, временно не выдвигать этот лозунг; и притом или для того, чтобы создать более широкую ударную коалицию, или для того, чтобы облегчить волевое единение между зарубежною и подъяремного Россией». Это приводит к двум основным возможностям: 1) тактический непредрешенец может быть программным предрешенцем («я согласен сейчас не выдвигать вопрос о будущей форме правления, но после свержения коммунистов я буду бороться за монархию...»); с другой стороны, 2) тактический непредрешенец может быть одновременно программным непредрешенцем («я считаю монархический строй единственно верным и желательным; но опасаюсь, что после свержения коммунистов в России не окажется ни монархического правосознания, ни религиозно-нравственных источников для него; я опасаюсь, что настанет тягостный период русской истории – деморализация в массах и военная оккупация иноземцами, так, что о монархии временно нельзя будет и говорить, и Россия будет изживать это болото в республиканских формах»).

Отметим сразу же, что упоминая о возможной военной оккупации российской территории иноземцами в переходное после развала или свержения коммунистического режима время, Ильин считал такую возможность лишь неисключенной, но отнюдь не неизбежной. Вообще, как было сказано, он полагал, что никто не в состоянии предвидеть точно, какая именно политическая форма возникнет в России в переходное время – монархия, республика, диктатура, или же какая-то иная, еще неизвестная истории и юриспруденции, политическая форма. Однако, возвращаясь неоднократно к этому вопросу также и на склоне своих лет, в «Наших задачах», Ильин приходил к выводу, что после крушения коммунизма вывести страну из неизбежно предстоящего хаоса сможет, скорее всего, только «единая и сильная государственная власть, диктаториальная по объему полномочий и государственно-национально-настроенная по существу».

Необходимо, таким образом, ясно различать три разных этапа: нынешний – эмигрантский тут, и коммунистический «там», следующий – переходный, и более отдаленный будущий – этап всестороннего возрождения и обновления России. И соответственно этому различать три в принципе взаимосвязанных, но в настоящих условиях раздельных акта: тактический лозунг, политическую программу и политический идеал. Ибо только ориентируясь в этих различениях можно правильно понять идеи и действия Ильина со времени захвата власти большевиками в России – в особенности в двадцатые и тридцатые годы, когда Ильин имел возможность открыто участвовать в различных политических акциях русского Зарубежья. Будучи по своему политическому идеалу «предрешенцем» – просвещенным сторонником монархической государственной формы, он в то же время был в вопросах политической программы и политической тактики – во всем том, что касается монархии и республики – убежденным непредрешенцем.

3

Как это ясно из предыдущего изложения, своеобразие идейной и политической позиции Ильина заключается, однако, не только в том, что он был одновременно монархистом и непредрешенцем, но и в том, что монархизм его был подчеркнуто свободолюбивым и правовым. Не даром центральным для всей политической философии Ильина термином является термин «правосознание». Это приводит нас к вопросу о месте Ильина среди других монархистов.

Думается, что все монархисты, независимо от того, к какому именно направлению они принадлежат, должны будут признать, что Ильину, несмотря на формальную незаконченность его исследования, в основном все-таки удалось блестяще осуществить тот замысел, который наметился у него еще в конце 1900-х годов, в период подготовки к профессорскому званию, и был окончательно сформулирован им четверть века спустя, в тридцатых годах. Пользуясь выражениями самого Ильина той поры, симпатизирующий монархическим идеям читатель готов будет заключить, что Ильин, создавая и выдвигая апологию монархического начала, своим исследованием «О монархии» утвердил священное, жизненное и творческое значение монархической идеи. Он показал религиозную глубину, нравственные преимущества, художественную красоту и государственно-патриотическую силу монархического начала. Он сделал это, используя материал из истории главнейших народов мира, но сохраняя при этом христианскую точку зрения в качестве решающей. В подготовленных им к печати главах его книги Ильин облек силу своей научной мысли и доказательности в ясную, простую и изящную литературную форму. Тон его недвусмысленно-правдивого и рыцарственно-корректного труда далек от всякой ненависти по отношению к республике, и честные республиканцы, читая его книгу, должны будут признать объективную справедливость очень многих положений ее автора. Что же касается сторонников монархии, то Ильин, – не вдаваясь в трактовку династических вопросов отдельных стран и пребывая на уровне высокой историко-философической идеологии, – оставил для монархистов разных направлений, стран и поколений надпартийное, объединительное, углубляющее и очистительное настольное сочинение.

Так могут восприниматься по крайней мере те главы исследования Ильина «О монархии», которые он сам считал готовыми к печати. Однако эти главы не исчерпывают всего комплекса идей Ильина, даже одних только монархических идей.

«Тотальный» монархист – сторонник одновременно и монархического идеала, и монархической программы, и монархической тактики – может, конечно, сосредоточиться на монархическом идеале Ильина и постараться игнорировать его суждения о монархической программе и монархической тактике. Но надо признать, что даже монархический идеал Ильина – соотнесенный с его оценкой отдельных предпочтений республиканского правосознания – удовлетворит, вероятно, далеко не всех монархистов, в том числе и тогда, когда они ограничатся одними только законченными главами исследования «О монархии».

Еще более серьезное расхождение начнется с отрывков из лекций Ильина «Понятия монархии и республики». Тут уже не только у тех, кого Ильин именовал крайне-правыми или черносотенцами, но и у более умеренных монархистов ряд положений Ильина может вызвать известные колебания и сомнения. В особенности это относится к утверждению Ильина, что совестное и просвещенное монархическое правосознание требует не только повиновения, но при известных условиях и неповиновения монарху.

Но самые большие расхождения с Ильиным начнутся у некоторых монархистов, вероятно, все-таки тогда, когда они от отношения Ильина к монархическому идеалу перейдут к его отношению к монархической программе и монархической тактике. Ибо «весь» Ильин будет правильно воспринят только в свете его отношения и к идеалу, и к программе, и к тактике. Как было показано, Ильин твердо стоял на позициях тактического непредрешения в условиях эмиграции и программного непредрешения в условиях, которые возникнут непосредственно вслед за крушением коммунистического строя. Одни не примут программного непредрешения Ильина, даже, может быть, соглашаясь с его тактическим непредрешением. Другие не примут и программного, и тактического непредрешения.

Но и отношение Ильина к республике и республиканскому правосознанию едва ли удовлетворит всех монархистов. Ряд предпочтений республиканского правосознания, в особенности любовь к свободе, Ильин и сам глубоко ценил. Он отвергал республику, т. к. ставил монархию выше. Но республику отвергал тоже не всегда, не везде и не для всех. Как было сказано, Ильин знал, что есть страны и народы, для которых было бы вообще нелепо добиваться монархической формы правления, – как, например, Соединенные Штаты (президентскую форму которых Ильин, кстати, оценивал очень высоко – выше, чем у других великих республик) или современная Швейцария. И он допускал, что даже в истории монархической страны может наступить период, когда монархия становится на время невозможной.

Естественно возникает вопрос: сторонником какой монархии был Ильин – конституционной, самодержавной, абсолютистской, тиранической? Ильин считал, что монархия по самой природе своей неизбежно самодержавна. Но самодержавная монархия Ильина – это совсем не то, что обычно подразумевают, употребляя это словосочетание. Для Ильина между самодержавием и абсолютизмом лежала целая пропасть, и он был категорическим противником абсолютистской или тиранической монархии. Самодержавную монархию Ильин понимал как явление правовое: «самодержавный монарх знает законные пределы своей власти и не посягает на права, ему не-присвоенные», – писал Ильин в «Наших задачах». Самодержавие, следовательно, не выше закона, а в подчинении закону. И оно отнюдь не исключает ни местного самоуправления, ни народного представительства: самодержавный монарх «может дать народу самоуправление, конституцию и даже парламентаризм с ответственным министерством», – указывал Ильин в своих лекциях «Понятия монархии и республики». Подготовление народа к самодеятельности и самоуправлению есть даже одно из прямых заданий монарха. И, как мы знаем, когда монарх явно отступает от своего высокого призвания, то сторонник самодержавной, и притом наследственной, монархии может оказаться перед необходимостью диспенсирования своей обязанности пожизненно служить монарху, его семье и роду.

Глядя вперед, в русское будущее, Ильин и на склоне лет, в одной из своих подытоживающих статей («Очертания будущей России»), призывал – подобно тому, как он это делал и в двадцатых и тридцатых годах – исходить в конечном счете из «исторических, национальных, религиозных, культурных и державных основ и интересов» России, а не из сильно выветрившихся за последние десятилетия стандартных лозунгов – таких, как «демократия», «федерация», «республика» или даже «монархия». Сами по себе взятые, эти лозунги теперь мало что означают; они требуют предельного насыщения содержанием и уточнения. И никакое заимствование у Запада готовой государственной формы Россию не спасет. Россия должна «сама создать и выковать свое общественное и государственное обличие, такое, которое ей в этот момент исторически будет необходимо, которое будет подходить только для нее и будет спасительно именно для нее; и она должна сделать это, не испрашивая разрешения ни у каких нянек и ни у каких соблазнителей или покупателей».

При таком патриотически-надпартийном подходе к вопросу государственной формы, человек, исповедующий монархический идеал, может по-новому отнестись и к республиканскому идеалу. Ильин еще в тридцатых годах считал, что в то время как республиканцы отвергают все преимущества монархического уклада души, в монархический уклад, когда он на высоте, вполне могут вместиться и все достоинства республиканизма. Этого же взгляда Ильин придерживался и в конце своей жизни. Так, в только что цитированной нами статье («Очертания будущей России») Ильин писал, что будущий русский государственный строй должен стать сочетанием, синтезом лучших и священных основ монархии с тем здоровым и сильным, чем держится республиканское правосознание; естественных и драгоценных основ истинной аристократии с тем здоровым духом, которым держатся подлинные демократии. «Единовластие примирится с множеством самостоятельных изволений; сильная власть сочетается с творческой свободой; личность добровольно и искренно подчинится сверхличным целям; и единый народ найдет своего личного Главу, чтобы связаться с ним доверием и преданностью».

Но всего этого можно ожидать и программно добиваться лишь в более отдаленном будущем. Ныне же, до свержения коммунистического строя, единственно правильный путь – не отказываясь от своего политического идеала, оставаться на платформе тактического и программного непредрешения и стремиться к возможно более широкому сотрудничеству честных монархистов с честными республиканцами в борьбе против их и России общего врага – коммунизма.

Именно так – в своих идеях и деятельности – сочетал монархизм и непредрешение Иван Александрович Ильин, этот выдающийся русский политический мыслитель и публицист XX века.

«Русское Возрождение», №7-8, 1978 год