Отречение от прав на Престол по Законам Российской Империи
Тема, вынесенная в заглавие статьи, может показаться узкоспециальной, однако она затрагивает едва ли не самые основы монархического мировоззрения, т.к. касается осмысления одного из важнейших моментов в истории нашей Монархии и Династии – отречения Императора Николая II и последовавших за этим событий. Их правовое понимание в массовом сознании до сих пор несет на себе неизгладимые следы революционной смуты, что приводит к всевозможным искажениям монархического правосознания, вплоть до пресловутого «земского собора».
Подавляющее большинство монархистов признает отречение Государя недействительным, но причины этому называют самые разнообразные и всегда не те, которые нужно. Здесь и миропомазание, и какая-то мифическая клятва, данная при коронации, и непредусмотренность отречения царствующего Императора в законах, и неверная информированность о положении в столице. Особо «веская» причина – «вынужденность» отречения, как будто не абсолютное большинство наших поступков бывает вынуждено теми или иными обстоятельствами.
Многие люди с монархическими симпатиями, но не желающие обременять себя лишними проблемами, считают, что Николай II так и продолжает царствовать до сих пор, признают себя его «подданными» и чувствуют себя при этом вполне комфортно – такое «царствование» не только никогда не кончится, но и не может причинить никому ни малейшего беспокойства.
Но на таком своеобразном некромонархизме успокаиваются далеко не все. Ведь известно, что Государь передал власть брату – Великому Князю Михаилу Александровичу, который согласился ее принять только если на то будет воля народа, выраженная учредительным собранием. Среди наиболее вдумчивых аналитиков принято тихо радоваться тому, что это собрание будто бы «не успело» решить вопрос о форме государственного устройства. Правда радость эта слегка затуманивается грустью, когда становится известно, что пресловутая «учредилка», несмотря на кратковременность своего существования, прекрасно «успела» провозгласить республику. Какие выводы следуют из этого для монархистов и должны ли они становиться республиканцами – эти вопросы так и остаются непроясненными.
Бывает и хуже – Великий Князь предстает в роли «императора Михаила II». И его полуторадневное «царствование» знаменуется одним славным деянием – он передает власть народу, от которого Романовы будто бы и приняли ее в 1613 году – во временное, надо полагать, пользование. Этот «император», безоговорочно признаваемый республиканцами, сам является порождением глубоко и безнадежно демократического миросозерцания.
Иногда появляется и третий «император» – Алексей Николаевич, который, что интересно, прекрасно совмещается с двумя предыдущими, не исключая ни первого, ни второго.
Впрочем, можно не продолжать. Сказанного вполне достаточно, чтобы стало ясно, что важнейший, переломный момент в судьбах русской монархии, который как никакой другой нуждается в правильном осмыслении, представляет собой в этом отношении подлинные Авгиевы конюшни, расчистке коих давно пора хотя бы положить начало. Попробуем это сделать. Но для нашего, так сказать, архимедова рычага нужно найти твердую точку опоры. Самой надежной такой точкой будут Законы Российской Империи. Посмотрим, что в них говорится на интересующую нас тему.
Вопросу отречения от прав на Престол посвящены две статьи Основных Законов, помещенные в главе «О порядке наследия Престола». Статьи эти таковы:
«37. При действии правил, выше изображенных о порядке наследия Престола, лицу, имеющему на оный право, предоставляется свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола.
38. Отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным».
Первое, что ясно из этих статей – это то, что вопросы отречения от прав на Престол регулируются нормами публичного права. Это заставляет вспомнить различие между публичным и частным правом, которое было известно еще в Древнем Риме. Классический римский юрист Ульпиан сформулировал его так: «Публичное право есть то, которое относится к положению Римского государства, частное – которое относится к пользе отдельных лиц».
Если с «пользой отдельных лиц» и так все ясно, то к «положению государства» со стороны его подданных могут относиться только их обязанности. В основе разделения права на эти две области лежит разграничение интересов. Публичное право, в отличие от частного, охраняет интересы государства. Его нормы отличаются от частно-правовых своим характером – они всегда императивные, т.е. повелительные. Важнейшей отраслью публичного права, наряду с финансовым, уголовным, судебным и пр., является право государственное.
В сфере действия частного права, при наследовании лицом какого-либо имущества, было бы очень странно устанавливать специальный закон, предоставляющий человеку право не брать то, что ему принадлежит. В системе же публичного права замещение Престола определенным лицом в установленном порядке представляет собой обязанность перед государством.[1] Ее природа в точности такова, как гражданские обязанности подданных, - например, воинская повинность. Освободить от нее может только высшая власть.
Такой подход к вопросам, связанным с престолонаследием, очень характерен именно для русского права, где государственная точка зрения никогда не была замутнена никакими пережитками и чужеродными примесями. В Западной Европе дело обстояло несколько иначе. Сформировавшаяся там в Средние века система отношений, называемых феодальными, отличалась своим всеобъемлющим частно-правовым характером. Земельные пожалования монархов своим вассалам сопровождались известными властными полномочиями, которые также приобретали свойства частного владения.[2]
Это в свою очередь обратно влияло на сами государственные отношения, которые весьма сильно «приватизировались». Широко известно средневековое определение монарха, как «первого среди равных» - по отношению к его собственным вассалам. Даже ликвидируя феодальную систему, восстанавливая государственные отношения, монархи действовали зачастую теми же феодальными методами, выступая просто в качестве сильнейших владетелей. В деле преобразования феодальных отношений в государственные большую роль сыграло идейное наследие римского публичного права, что привело к становлению т.н. абсолютизма.[3]
В Германии дело обстояло намного хуже. Там сами феодальные владения преобразовывались в суверенные государства. Смешение частно-правовых начал с публичными стало сущим проклятием немецкого государственного права. Смешения эти могли быть самыми причудливыми. Например, «не допускались завещания, но допускались соглашения»,[4] хотя и то, и другое – типичные принадлежности частного права. «Семейные статуты» владетельных домов включались со всеми своими «цивилизмами» в основные государственные законы и пр.
В России становление государственных отношений происходило несколько другим путем. Родовое владение Русской землей, соответствующие родовые отношения между членами правящего княжеского рода – подобная архаика исторически предшествовала даже самому разделению права на частное и публичное. Проявления же частно-правовых начал, бывших продуктом разложения этой системы, были тут же использованы (завещание княжеских владений, «купли» Ивана Калиты и пр.) для преобразования родовых отношений в государственные.
Последние отголоски частно-правовых, а то и родовых понятий, еще заметные в правосознании последних Московских Рюриковичей, были окончательно «зачищены» с пресечением этой династии. При призвании на царство Бориса Годунова замещение престола уже рассматривалось как государственное дело, общее для всех «чинов», в котором клан Рюриковичей даже не принимался во внимание в качестве носителя каких-либо прав.
С точки зрения публичного права, отказ принять Престол представляет собой всего лишь нежелание исполнить свою обязанность. Но отношение к правам на Престол имеет одну составляющую, которую на первый взгляд, можно принять за частно-правовую, тем более, что в средневековом правосознании она именно таковой и являлась. Дело в том, что заставить насильно царствовать так же невозможно, как заставить владеть какой-либо собственностью.
По теории римского частного права, для владения необходимо две составляющие: «тело» - фактическое обладание, и «душа» - желание, намерение иметь вещь своею. Вот эта-то «душа» совершенно необходима для принятия верховной власти. Но не следует здесь усматривать какую-то глубокую частно-правовую сущность. Это то же самое желание, согласие, которые необходимы для исполнения всякой государственной, да и общественной должности.
Можно, конечно, принудить к этому силой – в древних демократиях назначали на должности по жребию – но в силу исторической практики это было признано попросту нецелесообразным. Исполнение должности неразрывно связано с проявлением воли, для эффективного ее исполнения непременным условием служит готовность, согласие лица ее исполнять.
Согласие это, конечно, может мотивироваться и долгом, но решающую роль здесь играют как желание, так и способности. Таким образом, для осуществления верховной власти, как исполнения государственной должности, необходимо согласие, т.е. для принятия Престола нужно согласие царствовать.
Это согласие в мире средневековых традиций, где на Престол смотрели как на частное владение, разумелось само собой. Но в системе публичного права вступление на Престол является не только принятием государственной должности, но и обязанностью. Получается, что для исполнения обязанности необходимо согласие. К тому же эта должность состоит ни в чем ином, как в исполнении функции верховной власти – уж к этому-то принудить невозможно никоим образом – власти выше верховной быть не может.
Закон рассматривает эту коллизию в системе публично-правовых отношений и разрешает ее действием присущих ему механизмов. Закон признает нежелание царствовать достаточной причиной для отречения. Но само выражение этого нежелания не создает еще отречения в юридическом смысле. Таковым его делает только обращение в закон.
Рассматривая ст. 38 Основных Законов вне общего контекста, можно подумать, что обращение в закон – это всего лишь одно из двух (наряду с обнародованием) условий невозвратности отречения. Но этим его значение отнюдь не ограничивается. Более того, в системе публичного права только оно и делает отречение юридическим фактом. Яснее всего это видно из ст. 37.
Прежде всего ст. 37 предоставляет право на отречение. Отсюда ясно, что изначально такого права, как чего-то естественного, ни у кого нет. Кроме того, это право ограничивается условием. Не суть важно даже, каково именно это условие; главное в том, что отречение может быть и не разрешено.
Конечно, царствующий Император может не утвердить отречение Наследника, но трудно представить, как можно будет потом заставить его царствовать. Еще труднее вообразить, как можно не позволить отречься лицу, которому уже наступила очередь наследования. Это очень похоже на излюбленный прием римского права – юридическую фикцию – допущение того, чего нет в действительности, но что помогает юридическому акту вернее достичь своего назначения. Ст. 37 достигает этого в полной мере – она ярко рельефно-выпукло демонстрирует публично-правовую природу отношения к праву на Престол в российских законах.
Статьи об отречении были введены Императором Николаем I. До этого ни в каких законоположениях этот вопрос не затрагивался. Нетрудно увидеть, что побудительной причиной его законодательного оформления были обстоятельства, связанные с отречением Цесаревича Константина Павловича.
В истории этого отречения были «проиграны» две возможных в данном случае ситуации. Первая – отречение Наследника, утвержденное царствующим Императором. Александр Iобратил его в закон особым манифестом, в котором Наследником был провозглашен следующий в очереди наследования – Великий Князь Николай Павлович. Но документ этот не бы обнародован, и это дало повод Николаю посчитать отречение недействительным, ввиду чего он принес присягу Константину как Императору.
Тем самым он создал вторую ситуацию, в которой Константину пришлось отрекаться во второй раз – уже в качестве лица, к которому непосредственно перешло право престолонаследия. Николай Iобратил это отречение в закон своим манифестом о восшествии на Престол, как следующий в очереди на наследования после отрекшегося.
Есть мнение, что Николай Iдобивался от Константина, если уж тот решил отречься, чтобы он сначала принял Престол, а потом уже отрекся в качестве Императора. Если так, то здесь налицо попытка применения известного приема римского права – создание нового правового статуса путем совершения «мнимого» юридического акта, каковым в данном случае было бы принятие Престола Константином.
Но он своим отказом создал новый прецедент – отречение лица, к которому непосредственно пришло право наследования. В роли верховной власти, обращающей это отречение в закон, выступает здесь следующий в очереди наследования ее обладатель. Здесь интересно наблюдать тот «эмпирический» путь, которым отречение от прав наследования, которое при господстве частно-правовых отношений совершалось в одностороннем порядке, адаптировалось и оформлялось в системе публичного права.
Примечания:
[1] Таким же долгом является царское служение и с религиозной, христианской точки зрения, но этого аспекта мы здесь не касаемся, ограничиваясь исключительно правовой стороной вопроса.
[2] Применительно к феодальным отношениям можно говорить именно о частном владении, но ни в коем случае о частной собственности. Здесь уместно напомнить известный афоризм римского права: «Между собственностью и владением нет ничего общего». Можно владеть чем-либо, но не быть законным собственником; можно быть собственником, но не владеть. Разумеется, нечто общее между этими двумя видами отношений все-таки есть. Совпадение собственности и владения – есть оптимальное сочетание.
Феодальная «условная собственность» на землю представляет собой своеобразное хроническое право владения, безальтернативное праву собственности в системе нормативных феодальных отношений, но с сильной тенденцией перерождаться в таковое в ходе разложения последних.
[3] В свою очередь феодалы обращались для обоснования своих интересов к римскому частному праву, позволявшему им смотреть на свои владения, включая живущих на них людей, как на частную собственность.
Теория римского абсолютизма в истории европейской монархии сыграла роль далеко не однозначную. Будучи мощным идейным оружием королевской власти в борьбе с конкурентами, она оказала ей плохую услугу в дальнейшем. Римская доктрина, выросшая из республиканско-демократической почвы, смотрела на императорскую власть, как на сумму республиканских полномочий, а на императора, - как на носителя верховной власти народа.
Власть эта, как власть силы большинства, была никем и ничем не ограничена, даже никаким божественным законом, но в конечном счете мог возникнуть вопрос: не пора ли вернуть ее законному владельцу – народу, что и произошло впоследствии. Собственное же идейное содержание европейской монархии, выросшей из социального строя и христианской веры, не получило развития и, подавленное римской доктриной, зачахло.
[4] Цитата из книги М.Зызыкина «Царская власть и Закон о Престолонаследии в России». Вышедшая в свет в 1924 году, она до сих пор остается наиболее значительным образцом антилегитимистской литературы. Ничего более серьезного соборники так и не создали.
Одна из главных идей этого сочинения такова. Российские законы, касающиеся Престолонаследия и Императорской Фамилии, целиком и полностью «рецепированы» из немецкого права и чтобы правильно понимать российские законы, нужно обращаться к немецким «первоисточникам».
Не утруждая себя доказательствами этого постулата, М.Зызыкин предлагает рассматривать наши законы с точки зрения немецкого права со всеми его феодально-средневековыми частно-правовыми пережитками и атавизмами. Иными словами, в российские законы, изначально свободные от всего этого, следует привнести весь тот исторический правовой мусор, от которого само немецкое право не знало куда деваться.
В свете этой теории, наш Закон о Престолонаследии и Учреждение об Императорской Фамилии являются, якобы, неким подобием «семейных статутов» германских владетельных домов, в которых вся полнота власти, «если дом перестает царствовать», принадлежит «агнатам дома», т.е. совокупности всех совершеннолетних членов фамилии мужского пола.
Эта идейная провокация М.Зызыкина, с соблазном обратить Императорский Дом в «династическую республику» потерпела крах. Члены Царской Фамилии оказались в то время на высоте и абсолютным большинством (за исключением известной одиозной личности [имеется в виду Великий Князь Николай Николаевич Младший, «коленопреклоненно умолявший» Николая IIотречься – ред.], с братом и племянником) признали Императора Кирилла.
Впоследствии «соборничать» стало просто неприлично, и сам М.Зызыкин расписывался в своей верности Великому Князю Владимиру Кирилловичу. Но затем, в ходе постепенного вымирания и разложения русской эмиграции, эти теории «возродились» и были занесены в постсоветскую Россию, где причисляются некоторыми к «золотому фонду» наследия Русского Зарубежья. Так что опус М.Зызыкина еще ждет подробного критического анализа.