Гоголь как теоретик Русского Самодержавия

«Монархист» в рубрике «Русская публицистика» представляет (в сокращении) работу монархического идеолога и публициста Николая Черняева (1853-1910). Это глава из недописанной книги «Теоретики русского самодержавия» (была опубликована в 1901 году в сборнике «Необходимость самодержавия для России»).

Гоголь был, как и Жуковский, поклонник царской власти. Русскую форму правления он считал наилучшим режимом, возлагал на нее великие надежды, верил, что она подготовляет для России светлое будущее, и предрекал, что если Западная Европа достигнет разрешения всех терзающих ее социально-политических диссонансов, то не иначе как путем возрождения и утверждения строго монархических начал. В рассуждениях Гоголя нет ясной, вполне выработанной теории, но в них попадаются меткие, глубокие мысли и замечания, вытекавшие из веры Гоголя в значение религиозно-нравственной стороны русского самодержавия, в его мистический характер. Читая политические размышления Гоголя, нельзя не заметить, что он находился под влиянием империализма Данта и его знаменитого сочинения De monarchia.

Свой взгляд на царскую власть Гоголь высказал в письме к Жуковскому, напечатанном в «Выбранных местах из переписки с друзьями» под заглавием: «О лиризме наших поэтов». Основная мысль этого письма заключается в том, что в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому.

«Наши поэты видели всякий высокий предмет в его соприкосновении с верховным источником лиризма — Богом, и это сказывалось у них, когда они говорили о России и о Царе, когда Державин и другие даровитейшие русские поэты касаются России и являют богатырски трезвую силу, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России. Это объясняется каким-то невольным прикосновением мысли к Верховному Промыслу, который так явно слышен в судьбе России…

Зачем ни Франция, ни Англия, ни Германия... не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? — Затем, что она сильнее других слышит Божию руку на всем, что ни сбывается с ней, и чует приближение иного царствия»…

Под «иным царствием», которое прозревал Гоголь для России, он понимал превращение ее в истинно христианское государство, в котором люди будут соединены братской любовью и единодушным стремлением к религиозно-нравственному совершенству. Это необходимо иметь в виду, чтобы понять надлежащим образом те, несколько туманные, страницы, которые посвятил Гоголь царской власти в письме «О лиризме наших поэтов». В этом письме Гоголь говорит о царях не только как о защитниках, правителях и законодателях Русской земли, но и как об ее духовных вождях, которые должны призывать и вести своих подданных к подвигам всенародной любви, всенародного самоотвержения и всенародного покаяния. В словах Гоголя есть много такого, что ему самому представлялось неясным, но, в общем, его основная мысль вполне понятна: он видел в русских царях монархов, взирающих на свое служение исключительно с религиозной точки зрения, живущих для блага своего народа, всеми силами содействующих Церкви в ее просветительных целях и непрестанно руководимых высокими идеалами христианского долга и христианского братства…

Переходя к высокому лиризму, который вызывался у наших поэтов любовью к Царю, Гоголь говорит: «От множества гимнов и од царям поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что чувство в ней искренно, об этом нечего и го­ворить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, увидит здесь лесть и желание получить что-нибудь... Но тот, кто более, нежели остроумен, кто мудр, тот остановится перед теми одами Державина, где он очертывает властелину широкий круг его благотворных действий... Тут многое так сказано сильно, что если бы даже нашелся такой государь, который позабыл бы долг свой, то, прочитавши сии строки, вспомнит он вновь его и умилится сам перед святостью звания своего». Выясняя смысл и задачи «полнейшего развития» царской власти и «величество» царского звания, Гоголь ссылается на слова Пушкина, уподоблявшего полномочного монарха капельмейстеру оркестра, приводит стихотворение Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один», в котором Император Николай сравнивается с Моисеем, и затем говорит: «Оставим личность Императора Николая и разберем, что такое монарх вообще, как Божий Помазанник, обязанный стремить вверенный ему народ к тому свету, в котором обитает Бог, и в праве ли был Пушкин уподобить его древнему Боговидцу Моисею? Тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратий, кто страшною ответственностью за них перед Богом освобожден уже от всякой ответственности пред людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льет, может быть, незримо такие слезы и страждает такими страдания, о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самых развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий, тот может быть уподоблен древнему Боговидцу, может, подобно ему, разбить листы своей скрижали, проклявши ветрено-кружащееся племя, которое суетно скачет около своих же, от себя самих созданных, кумиров. Но Пушкина остановило еще высшее значение той же власти, которую вымолило у небес немощное бессилие человечества, вымолило криком не о правосудии небесном, пред которым не устоял бы ни один человек на земле, но криком о небесной любви Божией, которая бы все умела простить нам: и забвение долга нашего, и самый ропот наш, все, что не прощает на земле человек, чтоб один затем только собрал всю власть в себя самого, отделился бы от всех нас и стал выше всего на земле, чтоб чрез то стать ближе равно ко всем, снисходить с вышины ко всему и внимать всему, начиная от грома небес и лиры поэта до незаметных увеселений наших».

В только что приведенном отрывке Гоголем выражены три мысли об особенностях и происхождении полномощной власти монархов-помазанников:

1) Их ответственность перед Богом так страшна и так велика, что несправедливо и бесцельно подвергать их какой бы то ни было ответственности перед людьми. Гоголь, очевидно, думал, что тяжкая ответственность царей перед Богом служит такою гарантией, какой не могут дать никакие конституционные хартии.

2) Гоголь не видел в неограниченной христианской мо­нархии ничего общего с деспотизмом. В ее учреждении он видел, прежде всего, акт любви Божией к людям. Краеугольным камнем христианского самодержавия он считал безграничную любовь государя к народу.

3) Объяснение и оправдание полномощной власти христианских монархов заключается в народном благе, ибо только тот может быть равно близок всем и одинаково возлюбить всех, кто стоит на недосягаемой для обыкновенных смертных высоте и обладает всею полнотою власти.

Исходя из этих положений, Гоголь писал: «Поэты наши прозревали значение высшее монарха, слыша, что он неминуемо должен, наконец, сделаться весь одна любовь и, таким образом, станет видно всем, почему государь есть образ Божий, как это признает покуда чутьем вся земля наша. Значение государя в Европе неминуемо приблизится к тому же выражению. Все к тому ведет, чтобы вызвать в государях высшую Божескую любовь к народам. Уже раздаются вопли страданий душевных всего человечества, которыми заболел почти каждый из нынешних европейских народов, и мечется, бедный, не зная сам, как и чем себе помочь: всякое постороннее прикосновение жестоко разболевшимся ранам; всякое средство, всякая помощь, придуманная умом, не приносит ему целения. Эти крики усилятся, наконец, до того, что разорвется от жалости и бесчувственное сердце, а сила еще доселе небывалого сострадания вызовет силу другой, еще доселе небывалой, любви. Загорится человек любовью ко всему человечеству, такою, какою никогда еще не загорался. Из нас, людей частных, возыметь такую любовь во всей силе никто не возможет: она останется в идеях и мыслях, а не в деле; могут проникнуться ею вполне одни только те, которым уже постановлено в непременный закон любить всех, как одного человека. Все полюбивши в своем государстве, до единого человека всякого сословия и звания, и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое; возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один может быть доступен разболевшемуся человечеству и которого прикосновение будет не жестко его ранам, который один может только внести примирение во все сословия и обратить в стройный оркестр государство. Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значение свое — быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь! В Европе не приходило никому в ум определить высшее значение монарха. Государственные люди, законоискусники и правоведцы смотрели на одну его сторону, именно как на высшего чиновника в государстве, поставленного от людей, а потому не знают даже, как быть с этою властью, как ей указать настоящие границы, когда, вследствие ежедневно изменяющихся обстоятельств, бывает нужно то расширить ее пределы, то ограничить ее; а через это и государь, и народ поставлены между собою в странное положение: они глядят друг на друга чуть не таким же точно образом, как на противников, желающих воспользоваться властью один на счет другого. Высшее значение монархии прозрели у нас поэты, а не законоведцы; услышали с трепетом волю Бога создать ее в России в ее законном виде, оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только излетает из уст их слово «царь»!..

Указания Гоголя на внутренние противоречия и недостатки государственного устройства ограниченных монархий были у нас чуть ли не первою критикою конституционных гарантий. То, что писал Гоголь о томлении западноевропейских народов, показывает, что он предчувствовал и предугадывал неизбежность революционных взрывов 1848 года. Возлагая все свои упования на монархические начала, Гоголь, очевидно, ожидал от русских царей решения крестьянского вопроса, а от возрождения неограниченных монархий на Западе — решения вопроса социального. Иного смысла нельзя придать тому, что он говорит о примирении сословий. К этому выводу приводит и письмо к графине …ой «Страхи и ужасы России». В этом письме, между прочим, читаем вот что: «…Европе пришлось еще труднее, нежели России. Разница в том, что там никто еще этого не видит... Погодите, скоро поднимутся снизу такие крики, именно в тех, с виду благоустроенных, государствах, которых наружным блеском мы так восхищаемся, стремясь от них все перенимать и приспособлять к себе, что закружится голова у тех знаменитых государственных людей, которыми вы так любовались в палатах и камерах. В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются, и перед ними будет ничтожная вещь те страхи, которые вам видятся в России». Очевидно, что Гоголь смотрел безнадежно на будущность Европы и сомневался, чтоб ее могло спасти даже самодержавие неограниченных монархий…

В черновой рукописи Гоголя сохранился очень важный для понимания его политических воззрений отрывок, не вошедший в письмо «О лиризме наших поэтов», но дающий ключ к разгадке того государственного идеала, который исповедовался Гоголем. Гоголю, конечно, не раз приходилось слышать суждения, что самодержавие свойственно лишь малокультурным народам, и он, как бы в ответ на эти суждения, писал: «Полномощная власть монарха не только не упадет, но возрастет выше по мере того, как возрастет выше образование человечества. Чем более всякое звание и должность станут входить в свои законные пределы и отношения между собою всех станут определяться точнее, тем более окажется потребности в верховодящей силе, которая, собравши в себе всю силу отдельных единиц, показала бы в себе доблести высшие, приближающие человека прямо к Богу. Полюбить весь миллион, как одного человека, труднее, чем полюбить немногих из этого миллиона; восскорбеть болезнями всех людей в такой силе, как болезнью наиближайшего друга, мыслить о спа­сении всех до единого, как бы о спасении своей собственной семьи, может вполне только тот, которому это постановлено в непременный закон и который слышит, что за неисполнение его он подвергнется такому же страшному ответу пред Богом, как и всякая отдельная единица за неисполнение своего долга на своем отдельном поприще. Не будь этой верховодящей силы, — обнищал бы дух человечества. Полномощная власть государя потому теперь оспаривается в Европе, что ни государям, ни подданным не объяснилось ее полное значение». Выясняя это значение, Гоголь писал: «Власть государя — явление бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом Божиим на земле. При всем желании блага он спутается в своих действиях, особливо при нынешнем порядке вещей в Европе; но как только почувствует он, что должен показать в себе людям образ Бога, все станет ему ясно, и его отношение к подданным вдруг объясняется. В образцы себе он уже не изберет ни Наполеона, ни Фридриха, ни Петра, ни Екатерину, ни Людовиков и ни одного из тех государей, которым определено было, вследствие обстоятельств и времени, сверх должности государя, сыграть роль полководца, преобразователя, нововводителя, словом, показать с блеском одну какую-нибудь в себе сторону, вводящую в такие заблуждения подражателей и так соблазняющую многих государей. Но возьмет в образец своих действий (действий) Бога, которые так слышны в истории человечества и которые еще видней в истории того народа, который отделил Бог за тем именно, чтобы царствовать в нем самому и показать царям, как царствовать. И как Он небесно царствовал! Как умел возлюбить свой народ пуще всех других народов! С какою любовью отца учил его и с каким долготерпением небесным ждал его исправления! Как неохотно подымал карающий бич Свой!».

Черновой набросок Гоголя о царской власти заканчивается следующими словами: «В Книге Божией содержится полное и совершенное определение монарха, этого отделенного от нас существа, которому достался такой трудный жребий на земле: исполнив прежде все, что должен исполнить всякий человек, уподобясь Христу в малейших действиях своей частной жизни, уподобиться сверх того еще Богу-Отцу в верховных действиях относительно всех людей. В этой Книге полное определение монарха, а не где-либо в ином месте. Оно еще не приходило в ум европейским правоведцам, но у нас его слышали поэты, оттого и звуки их становились библейскими».