Иван Солоневич
ПО ПУТЯМ ИЛОВАЙСКИМ
Я считаю своим долгом ответить д-ру А. Позову комплиментом на комплимент: его письмо тоже "вызвало во мне целую бурю мыслей". Боюсь, что дальше мне по части комплиментов придется быть скупее. И что мысли, бурю которых вызвало письмо д-ра А. Позова, к числу особенно веселых мыслей не принадлежат. В особенности потому, что настроения моего оппонента являются настроениями очень широких кругов нашего движения: это не дает никакого повода для особенного веселья.
Между тем д-р Позов титулует меня даже и вождем и предъявляет мне некоторые требования, каковые я, в качестве "вождя", должен удовлетворить: полное противоречие между концепцией моего оппонента о роли "личности" и "массы" и его весьма критическим отношением даже и к собственному "вождю".
Д-р А. Позов считает себя членом нашего движения. Он совершенно искренне хочет ввести в его идеологию некоторые поправки и охранить меня от некоторых ошибок, — я также искренне благодарен д-ру Позову и за его намерения, и за его письмо. Из ряда писем, полученных на ту же тему, письмо д-ра Позова дает наиболее полное представление и наиболее ярко выражает ту внутреннюю борьбу, которую приходится преодолевать в себе людям, к нам примыкающим. Дело идет о преодолении того, что я называю иловайским и керсновским11 представлением об истории.
Иловайские и керсновские предназначены в лучшем случае для низших классов средне-учебных заведений, для городского мальчишки лет тринадцати или для деревенского парня лет двадцати. Не станете же вы давать им ни социального, ни философского анализа мировой и русской истории. Нужно дать несколько наиболее ярких фактов или — что бывает гораздо чаще — наиболее блистательных легенд, нужно создать в этом мальчишке и в этом парне то единственное, для чего они по возрасту своему пригодны: этакий боевой ура-патриотизм. "Рассуждение" никак не входит в обязанность представителей этого счастливого возраста, для рассуждения существуют более взрослые группы населения страны. Но вот когда и эти взрослые группы остаются на иловайском и керсновском уровне — вот тогда-то и наступают катастрофы. Кое-какие катастрофы и нам с вами, дорогой доктор, пришлось пережить. И в результате этих катастроф мы попали в мир, в котором привычных дорожек уже нет. По непривычному миру нельзя ходить привычными дорожками. В особенности — ощупью, имея на вооружении вместо компаса одних Иловайских. Иловайские — все перемерли давно. Дорожки, ими предуказанные, изрыты подвалами большевизма, ямами авиабомб, величайшими сдвигами в сознании сотен миллионов людей. Мир переживает период омоложения — иногда и мучительного. На современных стадионах возрождаются эллинские "гимназии" и "лицеи". В современной Италии возрождается древний Рим. В современной Германии возрождается Священная Римская Империя Германской Нации. В современной науке возрождается беспощадная пытливость эллинского гения, а также и великая эллинская уверенность в силе человеческого разума.
Но пути современности проходят не караванными тропами древности, а бетонными автострадами двадцатого века. Мир — он очень изменился, дорогой мой оппонент. Старые дорожки — они уже совершенно непроходимы. И никуда Вы по ним дойти не сможете…
Мое грустное преимущество заключается в том, что у меня лично вообще никаких "старых навыков" не было и никакие "традиции" и оперы мне ничего не говорят. Я был очень близким наблюдателем старого режима перед самым его падением и советского режима в первые полгода его существования. Потом проделал белый путь от его кульминационной точки — взятия Киева — до одесской эвакуации. Потом проделал пятнадцать лет советского рая. Пять лет изучаю эмиграцию. Два года самым внимательным образом всматриваюсь в совершенно грандиозное строительство современной Германии. Сейчас я сижу бессильным наблюдателем великой европейской драмы. Есть, по-видимому, только один пробел в моих политических познаниях: я совсем не знаю современной демократии — этого пестрого конгломерата кратковременных правительств. Но некоторое представление имею — по ходу и результатам трудов и деятельности Александра Федоровича Керенского, которому искренне желаю стать во благовремении вождем адвокатского сословия будущей Симбирской губернии. Но — не больше этого.
И керенские, и керсновские мне совершенно чужды — одни с их "традицией", другие с их "демократией". Но я понимаю: среднему и даже и не среднему зарубежному русскому человеку очень трудно — иногда и вовсе невозможно — ликвидировать в самом себе запас привычных и уже мертвых представлений то ли о традиции, то ли о демократиях. Отсюда мое относительное согласие с мнением Муссолини о русской эмиграции: "отработанный пар истории". Это мнение с обидой вспомнило и "Возрождение" сейчас же после своей перековки. Это же мнение в гораздо более резкой форме формулировали и гр[аф] Кайзерлинг, и представители финского командования.
Русская эмиграция процентов по меньшей мере на девяносто есть действительно отработанный пар истории. Отсюда мое полное или почти полное безразличие к тому, что в намеках проскальзывает и в письме д-ра Позова: я-де должен утешить штабс-капитанов. Подразумевается, что ежели я их не утешу, то произойдут какие-то последствия. Никаких последствий не произойдет. В более откровенной или в более грубой форме меня о таких утешениях предупреждали и другие. И торжественно и неоднократно хоронили меня, когда я этим предупреждениям не следовал. Я не знаю, куда поедет на свои собственные похороны, например, Семенов: не следовало перековываться, Юлий Федорович, ох, не следовало.
…Таким образом, наши с д-ром Позовым роли несколько меняются. Он восхваляет "личность", "идущую против течения", и в то же время приглашает меня следовать по течениям, им, д-ром Позовым, указуемым. Я, так сказать, проповедник "массы" и "стада", к предупреждениям д-ра По-зова отношусь — каюсь — совершенно спокойно. Ибо, идя против эмигрантских течений, я иду или стараюсь идти по течению тысячелетней реки. И в истоках нашей истории искать то, что Италия и Германия отыскали в своих собственных истоках. А эмиграция? В крайности можно и обойтись.
Так что все те доводы, которые обращены к тому, как именно та или иная часть эмиграции воспримет мои высказывания, для меня совершенно безразличны. И эмиграции я не "должен" решительно ничего — ни морально, ни тем паче материально. И никому никаких сладких слов я говорить не собираюсь. Если из "отработанного пара истории" можно будет вытащить на свет Божий и на арену истории некоторое мне неизвестное количество живых душ и помочь им стать на русскую службу, то и слава Богу. Но этого никак нельзя достигнуть, говоря приятные эмиграции вещи и оперируя привычными ей представлениями. Эмигрантские представления — в девяноста девяти случаях из ста — не соответствуют никаким существующим в мире реальностям. Такими представлениями оперирует по преимуществу и д-р Позов. И для него они, по-видимому, бесспорны.
Прежде чем перейти к анализу этих бесспорных представлений, я хочу сделать одно, так сказать, редакционное примечание. Последняя фраза письма д-ра Позова — фраза преждевременная. "Белая Империя" еще не опубликована, так что о ее целом судить никак нельзя. Это, конечно, дьявольски неудобно — выпуск книги через час по столовой ложке. Но что делать? Дух неистребимо бодр, а "материя" сжата валютными ограничениями — словом, денег нет. До поры до времени приходится по одежке протягивать ножки. Не опубликован даже конец главы о монархии — он пойдет в самом конце книги. Так что некоторые тревоги д-ра Позова и штабс-капитанов, по-видимому, несколько преждевременны. В частности и в особенности — тревоги по поводу православия.
В остальном возражения д-ра Позова очень заслуживают того, чтобы в них разобраться совсем серьезно и беспристрастно: это общепринятые возражения. Одни из них имеют теоретический характер и никого ни к чему не обязывают. Другие — очень важны практически.
НЕСЛУЧАЙНЫЕ СЛУЧАЙНОСТИ
Д-р Позов, может быть, и прав: мне не следовало заниматься вопросами о случайностях и закономерностях. Сделал же я это не для поучения, а для пояснения того, какие именно препоны стоят на пути наших попыток познания истории. Д-р Позов проповедует "героя", то есть случайность. Я проповедую "массу", то есть закономерность. Я утверждаю, что в конечном счете решает закономерность, но пытаюсь установить и влияние случайности. Д-р Позов, утверждая, что случайность, "герой" решает все, упрекает меня в избытке случайностей. История получается очень путаная.
По общепринятому в философии определению, случайностью называется "скрещение в одной точке пространства и времени (следовательно, в четырех измерениях) двух причинных рядов, друг от друга не зависящих". Вопрос о том, есть ли в мире не зависимые друг от друга причинные ряды, мы пока оставим в покое. Представим себе такой случай:
Вы идете на любовное свидание и пешком: один причинный ряд. Мистер Джон едет в банк на авто — другой причинный ряд. Оба они скрещиваются на определенном месте Сотой авеню — и вы попадаете под колеса. Для вас — это случайность, и обычно неприятная. Для страхового общества, в котором м-р Джон застрахован от подобных неприятностей, это закономерность: приблизительно одно столкновение на 20 000 км пробега.
Неприятность сия имеет, следовательно, два лица: одно — случайное, обращенное к вам, и другое — закономерное, обращенное к страховому обществу. Случайность — по закону больших чисел — входит в расчет, как элемент закономерности.
Исторические примеры слабых государей — как закономерная причина революций — также имеют два лица. Первое: неоспоримая случайность рождения недостаточно сильного человека. Второе: закономерно проистекающая от этого слабость государственной власти. Однако эта слабость вовсе не является единственной причиной революции; не при всех же слабых государях возникали революции: Александр I никак не был "сильнее" Николая II, но Александр опирался на еще здоровый правящий слой. Николаю II опираться было не на кого.
Гибель Корнилова была, может быть, не совсем случайна: бравада своей физической храбростью входила в "железный арсенал" наших традиций. Но тот факт, что на его место не нашлось никого мало-мальски путного — уже не случайность. Дора Каплан промахнулась в Ленина всего на два сантиметpa, и рана оказалась несмертельной — это случайность. Но тот факт, что ленинские бразды сейчас взял Сталин (после ранения Ленин уже фактически не стоял во главе партии), — это опять же закономерность. В запасе у компартии было много людей железной силы, воли и мозгов. И это — тоже закономерно. В революцию, как и во все революции, шли люди идеи — пусть и уродливой, но все-таки идеи. Они закаливали свою волю в борьбе, в ссылках, в тюрьмах. Они учились, и учились много — опять-таки по уродливой линии разрушения. В стане контрреволюции действовали люди если и лично порядочные и лично храбрые — то смелых было очень мало*.
Это были люди, привыкшие всю жизнь идти по течению, по проторенным дорожкам, иногда служить, чаще — прислуживаться, привыкшие ни о чем всерьез не думать (на то есть начальство). И все-таки основная масса русского народа сочувствовала белым, а не красным. И вот если бы история захотела подарить нас счастливой случайностью — то мы не сидели бы здесь. Мы можем себе представить, что Врангель вовремя убрал бы Деникина — скажем, еще в самом начале разгрома. Каким именно путем — совершенно безразлично. Тогда во главе Белой армии стал бы, во-первых, генерал, а во-вторых, все-таки горный инженер, то есть человек совсем иного кругозора, чем полагается быть зауряд-генералу. Очень возможно, что Врангеля сейчас же съела бы среда. Та самая, о которой так презрительно высказался генерал Головин. Очень возможно и другое: Врангель, опираясь на какие-то группы молодых бойцов, порасстрелял бы три четверти генералов и губернаторов, нашел бы общий язык с крестьянством — и Россия была бы спасена. Можно также представить себе, что Николай II унаследовал бы не только мягкость своей матери, но и медвежью хватку своего отца, — тогда мы вообще не имели бы ни первой, ни второй, ни третьей революции.
Еще ярче роль случайности в Смутное время. Прекращение династии можно не считать случайностью — но совпадение этого прекращения с обострением социальных противоречий трудно уложить в какую бы то ни было закономерность. Еще труднее "объяснить" три страшных неурожая подряд — в 1601, 1602 и 1603 годах. В 1601 году из-за сплошных дождей хлеб так и не успел вызреть, а 15 августа в Москве ударили такие морозы, что начала замерзать Москва-река… Что это — тоже "закономерность"?
Все это, конечно, и очень сложно, и очень спорно. В конечном счете решает все-таки закономерность. И подвиги, и преступления отдельных лиц в конечном счете перекрываются и покрываются общим течением национальной жизни. Отдельные лица могут или ускорить, или задержать этот процесс — куда бы он ни шел. Так Юлиан Отступник не смог задержать победы христианства. Так Юлий Цезарь не смог остановить общего процесса разложения Рима, хотя, по словам моего оппонента, он "спас Рим от республиканского разложения". Может быть — от республиканского и спас. Неро-новское императорское разложение было намного хуже. А Рим все-таки создала республика: поколения очень высокого качества средних людей.
|
* Храбрость есть физическая смелость, смелость есть духовная храбрость. Нельзя говорить о храброй научной теории или храбрости хирургической операции. Наше Белое движение изобиловало людьми физической храбрости при полном отсутствии какой бы то ни было смелости, то есть гражданского мужества. * Для вящей убедительности приведу и справку: К. Маркс и Ф. Энгельс. Собр. соч. Т. 16. С. 12. ** Проф. Д. Овсянико-Куликовский. Психология национальности. С. 37. * На русский язык переводится приблизительно так: "Крестьянство — это сословие чести". ** Одна из них с моим ответом, видимо, пропала на почте. |