ДИКТАТУРА СЛОЯ

     Можно бы сказать несколько слов о непостоянство массы. толпы, плебса. Но можно сказать и иначе: в двухмиллионном городе можно наблюдать десять разных пятидесятитысячных толп, составленных из разных людейи стремящихся к совершенно разным деяниям. Можно собрать толпы на открытые общества трезвости и можно собрать толпу на разграбление винокуренного завода. В обоих случаях толпа не будет состоять из одних и тех же людей.
     Правительство вызвало войска для восстановления порядка и войска отказались повиноваться правительству. Петербургский гарнизон состоял из трехсот тысяч “ратников ополчения второго разряда”, последний человеческий резерв, еще остававшийся для воинской повинности. Фактически это было истинно международный пролетариат, по болезни или физической слабости до сего времени освобождавшийся от воинской повинности. Вся гвардия была на фронте. Полиции было вообще мало.
     Радио тогда еще не было. Но был телефон... Слух о “свержении” с молниеносной быстротой распространился по городу “и весь город” хлынул на Невский проспект, остальные улицы были, как пустыня.
     На Невском проспекте столпилось тысяч пятьдесят людей, радовавшихся рождению революции, конечно, великой и уж наверняка бескровной: какая тут кровь, когда все ликуют, когда все охвачены почти истерической радостью: более ста лет раскачивали и раскачивали тысячелетнее здание, и вот, наконец, оно рушится. Можно предположить, что все те, кто в восторге не был — на Невский просто не пошли. Точно так же, как четыре года тому назад не пошли те, кто не собирался радоваться по поводу трехсотлетия Династии.
     Бескровное ликование длилось несколько часов; потом где-то, кто-то стал стрелять — толпа стала таять. Я, по репортерской своей профессии, продолжал блуждать по улицам. Толпа все таяла и таяла, остатки ее все больше и больше концентрировались у витрин оружейных магазинов. Какие-то решительные люди бьют стекла в витринах и “толпа грабит оружейные магазины”.
     Мало-мальски внимательный наблюдатель сразу отмечает “классовое расслоение” толпы. Полдюжины каких-то зловещих людей — в солдатских шинелях, но без погон, вламывается в магазины. Неопределенное количество вездесущих и всюду проникающих мальчишек растаскивает охотничье оружие— зловещим людям оно не нужно. Наиболее полный революционный восторг переживали, конечно, мальчишки: нет ни мамы, ни папы и можно пострелять. Наследники могикан и сиуксов были главными поставщиками “первых жертв революции”: они палили куда попало, лишь бы только палить. Они же были и первыми жертвами. Зловещие люди, услыхав стрельбу, подымали ответный огонь, думаю, в частности, от того же мальчишеского желания, попробовать вновь приобретенное оружие. Зеваки, составлявшие, вероятно, под 90 процентов “толпы”, стали уже не расходиться, а разбегаться. К вечеру улицы были в полном распоряжении зловещих людей.
     Петербургские трущобы, пославшие на Невский проспект свою “красу и гордость”, постепенно завоевывали столицу. Но они еще ни в чем не были спаяны ни идеей, ни организацией; над этим, с судорожной поспешностью и на немецкие деньги, в подпольи работали товарищи товарища Ленина, — сам он был еще в Швейцарии.
     Шла беспорядочная стрельба — и наследники могикан и сиуксов палили по воронам, фонарям, и, в особенности, по ледяным сосулькам, свешивавшимся с крыш. Зловещие люди, грабившие магазины, стреляли в чисто превентивном порядке: чтобы никто не лез и не мешал. Так что попадали и друг в друга... Зазевавшиеся прохожие, любопытные, выглядывавшие из окон мальчишки, “павшие жертвой в борьбе роковой” с незнакомым оружием, и зловещие люди, не поделившие награбленного — все это было потом, с великой помпою, похоронено на Марсовом Поле. По такой же схеме рождались жертвы и герои национал-социалистической революции, и Хорст Вессель, убитый по пьяному делу в кабаке, был возведен в чин мученика идеи: у него оказалась идейно выдержанная внешность.
     Не претендуя ни на какую статистическую точность, я бы сказал, что перед моментом перелома от ликования к грабежам, толпа процентов на девяносто состояла из зевак — вот, вроде меня. Они были влекомы тем чувством, из-за которого наши далекие предки были изгнаны из рая. Я предполагаю, что из девяноста сыновей Евы — дочерей было очень. мало — человек с десяток имели при себе оружие. И у них была теоретическая возможность перестрелять зловещих людей, как куропаток. Но каждый из нас предполагал, что он — в единственном числе, что зловещие люди являются каким-то-организованным отрядом революции и, наконец, что где-то наверху есть умные люди — полиция, генералы, правительство, Государственная Дума и прочие, которые уж позаботятся о распределении зловещих людей по местам их законного жительства — по тюрьмам. Кроме того — и это, может быть, самое важное — как только началась стрельба, то все padres familias сообразили, что на Невском-то грабят магазины, а па других улицах, может быть. уже грабят его собственную квартиру. Сообразил это и я.
     Мы с семьей — моя жена, сынишка, размером в полтора, года, и я — жили в крохотной квартирке, на седьмом этаже отвратительного, типично петербургского “доходного дома”. Окна выходили в каменный двор-колодезь, и в них даже редко проникали солнечные лучи. В эту квартирку я вернулся вовремя: какая то, уже видимо “организованная”, банда вломилась с обыском: отсюда, де, кто-то в кого-то стрелял. Стрелять было не в кого, разве только в соседние окна, наши окна выходили во двор. На ломанном русском языке банда требует предъявления оружия и документов. У меня в кармане был револьвер — я его, конечно, не предъявил. Я мог бы ухлопать человека два-три из этой банды, но что было бы дальше? Остатки банды подняли бы крик о какой-то полицейской засаде, собрали бы своих сотоварищей, и мы трое были бы перебиты без никаких. Я предъявил свой студенческий билет — он был принят, как свидетельство о политической благонадежности. Банда открыла два ящика в комоде, осмотрела почему-то кухонный стол и поняв, что отсюда ничего путного произойти не может, что грабить здесь нечего, и отправилась в поиски более злачных мест. На улице загрохотал и умолк пулемет. Раздался глухой взрыв. Потом оказалось: другая банда открыла жилище городового. На другой день трупы городового, его жены и двух детей, мы, соседи, отвезли в морг.
     Вот так, в моменты общей растерянности, — правительственной в первую очередь — были пропущены первые, еще робкие, языки пламени всероссийского пожара. Пх можно было бы потушить ведром воды — потом не хватило океанов крови. К концу первого дня революции зловещих людей можно было бы просто разогнать. На другой день пришлось бы применить огнестрельное оружие — в скромных масштабах. Но на третий день зловещие люди уже разъезжали в бронированных автомобилях и ходили сплоченными партиями, обвешенные с головы до пят пулеметными лентами. Момент был пропущен — пожар охватывал весь город.
     Практическое поучение, которое можно было бы вывести из опыта первых революционных дней, сводилось бы к тому, что в эти дни все порядочные люди страны должны были бы бросить все дела и все заботы свои и заняться истреблением зловещих людей всеми технически доступными им способами: револьверами, стрихнином, крысиным ядом — чем хотите. Риск, с этим связаный, не имеет никакого значения, ибо, если вы пропустите момент первого риска, вы никак но уйдете от долгого ряда лет, где риск будет неизмеримо больше. Но я думаю, что этот рецепт утопичен.
     Если бы в 1917 году мы знали и если бы в 1918 мы могли!
     Но и 1917 году мы и понятия не имели, чем все это пахнет, а в 1918 году было уже поздно. И, кроме того, мы, средние люди всех стран и народов, веками и веками “грубого” эмпиризма, выработали на потребу нашу такую государственную организацию, которая была приноровлена к нашим — средних людей, — интересам, привычкам и прочему. Мы привыкли жить так, чтобы не ходить по улицам с ножом в руках для перманентной самообороны от уголовного элемента — на это имеется полиция. И когда полиция рушится — мы автоматически оказываемся неорганизованными и беспомощными. И на месте полиции так же автоматически возникает уголовный элемент, который годами и годами самоорганизовывался в борьбе против полиции и против нас.
     Изгоните из любого города полицию и он автоматически подпадет под власть уголовного элемента. Так случилось и в Сан-Франциско во время землетрясения 1906 года. Так случилось в Чикаго времен Аль-Капоне — хотя в обоих случаях полиция отсутствовала не вполне. Но все таки многомиллионный и культурный город был терроризован кучкой профессиональных бандитов. Я не знаю биографии Аль-Капоне, но склонен теоретически предполагать, что он лишен был какого бы то ни было философского образования. И не догадался нанять себе хоть какого-нибудь хоть самого завалящего профессора. философии: тогда над обычным уголовным бандитизмом можно было бы поднять некое идейное знамя, а грабить со знаменем все-таки удобнее, чем вовсе без знамени. Всегда можно отыскать какого нибудь Штирнера (теоретик австрийского анархизма; автор книги “Единственый и его достояние”), чтобы соорудить идеологическую вывеску над тайным и явным присвоением чужого достояния. Можно также приноровить и Ницше: чем Аль-Капоне не сверхчеловек, стоящий естественно, по ту сторону добра и зла? Не исключен, вероятно, и Гегель, с его признанием всего существующего разумным — почему будет неразумным существование Аль-Капоне? Вообще, прейскурант философских идей дает почти неограниченный выбop. Россия в этом отношении была, вероятно, самой передовой страной мира и бакунинский лозунг: “дух разрушения есть дух созидающий” — был истинно находкой для всякой банды располагающей достаточно грамотными людьми. Одна из самых кровавых банд гражданской войны — “армия” Нестора Махно, имела вполне официальную идеологию — анархическую. Она занимала города и вырезывала евреев. И ее идейным штабом заведывал анархист Волин — еврей... Неисповедимы пути твои, философия... И кто знает, как повернулась бы история САСШ, если бы Аль-Капоне знал хоть что нибудь о могущественных силах, скрытых в безднах философской премудрости...