О сопротивлении злу силой

Работу проф. И. А. Ильина «О сопротивлении злу силою» знают многие, это классика консервативной мысли. А вот его лекция, прочитанная спустя шесть лет после выхода книги, в 1931 году, подводящая итоги полемики, известна, пожалуй, только специалистам, изучающим его творчество. Между тем, особенно в наши дни, она как никогда актуальна, поэтому мы публикуем (с сокращениями) этот текст в нашей постоянной рубрике «Русская публицистика».

 

(…) Когда в 1925 году, выносив в себе нашу проблему на протяжении 20 лет, потрясенный и подкрепленный трагедией нашего крушения и ходом русской революции, я опубликовал мою книгу «О сопротивлении злу силою» – скажу не оби­нуясь, научное исследование, честное и прямое, – случилось то, что я предвидел заранее.

Русская зарубежная публицистика (…) подняла на мою книгу целое гонение. Из города в город нашего рассеяния – из Праги в Париж, из Парижа в Берлин и Ригу, и даже в Иерусалим – люди списывались, сговаривались и выступали устно и печатно против моей работы и против меня лично. Бердяев, Зеньковский, Гиппиус, Чернов, Степун, Демидов, Милюков, Айхенвальд – и еще анонимы и псевдонимы – пытались изобразить меня кровожадным погромщиком, софистом насилия, неслыханным гордецом, Торквемадою. Госпожа Гиппиус договорилась до того, что я помешанный, помешательство которого вот-вот будет констатировано вра­чами; другой публицист договорился до того, что я по-карамазовски сладострастно сюсюкаю при виде крови.

Признаюсь, что я прочел не все эти литературные эксцес­сы и отвечал лишь два раза суммарно – не для врагов, а для друзей. Однако все, что я прочел, свидетельствовало о том, что ни один из возражавших не дочитал моего исследо­вания (…) идеология Ильина должна быть скомпрометирована, ибо она грозит такими политическими группировками и такими лозунгами, которые сведутся к казням и погромам. Эту агитацию я предвидел заранее и был готов к ней. Она психологически понятна. Но именно она-то и дает мне основание сказать, что книгу мою я писал не столько для моих современников, потрясенных, ослеплен­ных и перепуганных русским крушением, сколько для моло­дых поколений России. Я знал и знаю, что они придут, и мо­жет быть, уже пришли, – люди со спокойною совестью, – ибо они не повинны в русском крушении; люди с несломленной волею, с неисчерпаемой верою в Россию и с неутолимой любовью к ней. Они увидят, уразумеют и решат многое. Для них я написал мое исследование, им я пытался по­казать верное, христиански-православно верное, и философ­ски доказательное решение вопроса. И они увидят то, что в моей работе просмотрели мои эмигрантские критики, просмотрели потому, что ими владели, политические страхи и интеллигентские предрассудки. И вот об этом, просмотрен­ном, я бы хотел сказать вам на прощание несколько слов.

Именно, утвердив и показав, что человечеству нельзя жить без государственно организованного понуждения и пре­сечения, я считал и считаю необходимым договорить, что угроза, тюрьма и казнь не суть средства святые и правед­ные; что они не преображают злой воли; что они допустимы только тогда, когда по совести считаются необходимыми и единственно целесообразными; и наконец, что душа челове­ка, прибегающего к ним, должна постоянно заботиться о своем внутреннем, духовном очищении.

Отвергающие путь меча настаивают на том, что путь меча есть неправедный путь. Это верно – в смысле абсолютной нравственной оценки; это неверно – в смысле указания практического исхода. Понятна мечта о том, чтобы для нрав­ственно-совершенного человека не было неодолимых препят­ствий в чисто духовном поборании зла, так чтобы он мог оста­новить и преобразить всякого злодея одним своим взглядом, словом и движением. Эта мечта понятна: она есть отобра­жение двух скрестившихся идей – идеи богоподобия нрав­ственно-совершенного человека и идеи всемогущества Божия; она как бы ссылается на то, что истинно доброде­тельный человек приближается к божественному совершен­ству, от которого увеличивается его духовное могущество, так что перед этим духовным могуществом злодею становится все труднее устоять. Это – благородная, но наивная мечта. И несостоятельность ее обнаруживается тотчас же, как толь­ко ее пытаются превратить в универсальное правило пове­дения. Эта мечта несостоятельна духовно потому, что обра­щение и преображение злодея должно быть его личным, само­стоятельным актом, пламенем его личной свободы, а не от­блеском чужого совершенства, и если бы это могло быть иначе, то он давно уже преобразился бы от дыхания уст Божиих. Эта мечта несостоятельна и исторически: духовная сила праведника имеет свой предел перед лицом сущего злодейства. И казалось бы, что именно христианину не подобало бы переоценивать эту мечту, имея перед глазами образы многого множества святых, замученных не обратив­шимися и не преобразившимися злодеями…

Путь меча есть неправедный путь; но кто же этот чело век, который пугается этой неправедности, объявляет ее «зло действом» и бежит от нее? Это тот самый человек, кото­рый в течение всей своей жизни не только мирился со все­возможною неправедностью, поскольку она ему была «нуж­на» или «полезна», но и ныне постоянно грешит со спокой­ною душой, грешит «в свою пользу» и даже не вспоминает об этом. И вдруг, когда необходимо принять на себя бремя государственности, служение, которое по глубокому слову Петра Великого есть подлинно «дело Божие» и потому не тер­пит «небрежения», тогда он вспоминает о том, что он не­пременно должен быть безгрешным праведником, пугается, аффектированно объявляет эту неправедность «грехом» и по­казывает себя «в нетях»…

Да, путь меча есть неправедный путь; но нет такого духовного закона, что идущий через неправедность идет ко греху… Если было бы так, то все люди, как постоянно идущие через неправедность и даже через грех, были бы обре­чены на безысходную гибель, ибо грех нагромождался бы на грех и неодолимое бремя его тянуло бы человека в безд­ну. Нет, жизненная мудрость состоит не в мнительном праведничании, а в том, чтобы в меру необходимости муже­ственно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее.

Да, путь силы и меча не есть праведный путь. Но разве есть другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, который уже раскрыт выше, как путь преда­тельства слабых, соучастия со злодеем, «совиновности» с пресекающим и в довершение – наивно-лицемерного само­довольства? Конечно, этот путь имеет более «спокойную», более «приличную», менее кровавую внешнюю видимость, но только легкомыслие и злая тупость могут не чувствовать, какой ценою оплачены это «спокойствие» и это «приличие».

Тот, кто перед лицом агрессивного злодейства требует «идеального» по своему совершенству, нравственного исхода и не приемлет никакого иного, тот не разумеет основной жизненной трагедии: она состоит в том, что из этой ситуации нет идеального исхода. Уже простая наличность противолюбовной и противодуховной ожесточенной воли в душе другого человека делает такой безусловно праведный исход до крайности затруднительным и проблематичным: ибо как не судить и не осудить? как выйти из полноты любви и не возму­титься духом? как не оторваться и не противостать? Но при наличности подлинного зла, изливающегося во внешние злые деяния, идеально праведный исход становится мнимым, ложным заданием. Этого исхода нет и быть его не может, ибо дилемма, встающая перед человеком, не оставляет для него места. Она формулирует то великое столкновение между духовным призванием человека и его нравственным совер­шенством, которое всегда преследует человека в условиях его земной жизни. Божие дело должно быть свободно узрено и добровольно принято каждым из нас; но мало утвердить себя в служении ему, надо быть еще сильным в обороне его. Всегда возможно, что найдутся люди – может быть, кадры, союзы, организации людей, – которые «свободно» от­вергнув Божие дело, утвердятся в противоположном и пове­дут нападение. И вот злодей, поправший духовное при­звание человека и понуждающий к тому же других людей, ставит каждого, приявшего Божие дело, перед дилеммой: предать дело Божие и изменить своему духовному и рели­гиозному призванию, соблюдая свою «праведность», или пребыть верным Богу и призванию, избирая и осуществляя неправедный путь. Из этого положения нет праведного исхо­да: ибо предающий дело Божие и изменяющий своему духов­ному призванию только по недомыслию может считать свой исход праведным. И это отсутствие нравственно-совершен­ного образа действий перед лицом наступающего злодея не­обходимо понять и продумать до конца.

При объективном отсутствии праведного исхода самая проблема его оказывается ложною и самое искание его ста­новится безнадежным делом, за безнадежностью которого иногда с успехом укрывается робость и криводушие. На­против, мужество и честность требуют здесь открытого прия­тия духовного компромисса.

Если в повседневной жизни и в обычном словоупотре­блении компромисс состоит в расчетливой уступке чело­века, блюдущего свой личный (или групповой) интерес и надеющегося, что меньшая жертва спасет большую выгоду, то устанавливаемый нами духовный компромисс совершается не в личном интересе и не стремится спасти никакую выгоду.

Это есть бескорыстное приятие своей личной неправедности в борьбе со злодеем, как врагом Божьего дела. Тот, кто приемлет духовный компромисс, думает не о себе, а о Предмете; и если думает о себе, то не в меру своего житейского интере­са, а в меру своего духовного и нравственного напряже­ния; и если думает все-таки о себе, то меньше, чем тот, кто, укрываясь, дрожит над своей мнимой праведностью. Ком­промисс меченосца состоит в том, что он сознательно и доб­ровольно приемлет волею нравственно неправедный исход как духовно необоримый; и если всякое отступление от нрав­ственного совершенства есть неправедность, то он берет на себя неправедность; и если всякое сознательное, доброволь­ное допущение неправедности волею создает вину, то он приемлет и вину своего решения. Если ему до того было доступно величайшее счастье жить, приближаясь к требова­ниям совести, то теперь он отказывает себе в этом счастье как в невозможном. Перед лицом сущего злодея совесть зо­вет человека к таким свершениям, которые доступны только Божеству и Его всемогуществу и для которых ни мысль, ни язык человека не имеют ни понятий ни слов. Эти свер­шения, если бы они были возможны, отрицали бы самый спо­соб разъединенного бытия, присущий людям на земле, и предполагали бы возможность того, чтобы праведник, оста­ваясь собою, вошел в душу злодея и стал бы им, злодеем, не становясь им до конца, для того чтобы в нем перестать быть злодеем и выйти из него, обратив его в праведника… Но эти свершения по силам не человеку, а Богу; и мечтание о них остается на земле практически бесплодным.

Перед лицом этой невозможности сопротивляющийся должен решиться на духовно необходимый, хотя и непра­ведный путь. Он должен принять наличную нравственную безвыходность и изжить ее чувством, волею, мыслью, сло­вом и поступком. Желая блага, преданный благу, он видит себя вынужденным во имя своей религиозно верной цели взять на себя неправедность и, может быть, вину и как бы отойти от блага; и притом с полным сознанием того, что он совершает. Положение его является нравственно-трагиче­ским, и понятно, что выход из пего оказывается по плечу только сильным людям. Но сильный человек утверждает свою силу именно тем, что не бежит от конфликта в мнимо-добродетельную пассивность и не закрывает себе глаза на его трагическую природу, впадая от малодушия в криво­душие; сильный человек видит трагичность своего положе­ния и идет ей навстречу, чтобы войти в нее и изжить ее. Он берет на себя неправедность, но не для себя, а во имя Божиего дела. И то, что он делает в этой борьбе, является его соб­ственным поступком, его собственной деятельностью, кото­рую он и не думает приписывать Богу. Это есть его челове­ческий исход, который он сам осознает как духовный ком­промисс и который есть в то же время его подвиг: ибо это есть великое, предметное напряжение его, ведущей борьбу за благо, воли. Подвиг здесь не только в ведении самой борьбы, но и в том духовном напряжении, которое необ­ходимо для открытого и выдержанного приятия возможной вины. Напряжение духа нужно здесь не только для того, чтобы убить злодея, но и для того, чтобы вынести свой по­ступок и пронести через жизнь совершённое дело, не роняя своего поступка малодушным отречением от его необходи­мости, но и не идеализируя его нравственного содержа­ния.

Трагедия зла и борьбы с ним разрешается именно через приятие и осуществление этого подвига. И самый подвиг оказывается тем выше, чем живее в совершающем его оста­ется способность освещать его лучом Божественного совер­шенства. Надо видеть не только необходимость своего на­пряжения и делания, но и ту человеческую безвыходность, которая его породила. Нужен не целесообразный психи­ческий механизм меча, но духовный организм, зрячий в своем решении и сильный до того, чтобы вынести эту зря­честь: чтобы не только совершить поступок, но и осветить его потом Божиим лучом; и увидев неправедность его, снова увидеть его духовную необходимость и снова свершить его в меру этой необходимости; и принять все это не из личных побуждений, а в религиозном порядке.

Борьба со злом требует всегда героизма. Не только тогда, когда она ведется в форме внутренних усилий, вос­питывающих человека и взращивающих его духовные крылья; но и тогда, когда она ведется в форме понуждаю­щего и пресекающего меча. Героизм меча состоит не только в том, что его дело трудно, беспокойно, полно лишений, опасностей и страданий, но и в том, что меченосец нуждает­ся в особых духовных усилиях для ограждения своего лич­ного духовного кремля: ибо его героизм есть героизм со­знательно и убежденно приятой неправедности. Мало того: человек, берущийся за меч в безысходной борьбе со злодеем, героичен потому, что он подъемлет этим бремя мира. По­ставленный перед основной трагической дилеммой, не остав­ляющей для него нравственного исхода, он религиозно приемлет эту безвыходность; и избирая наименее неправедный и наиболее трудный путь меча, он принимает этот путь как свою судьбу.

Религиозное приятие своей судьбы есть тот основной ге­роизм, к которому призван каждый из людей; не к прия­тию судьбы в смысле квиетизма, или детерминизма, или безволия, или фатализма: но к волевому, жизненно-деятель­ному и религиозно-преданному приятию, которое созерцает жизнь как служение, освещает ее лучом призвания и вливает всю личную силу в религиозное служение этому религиоз­ному призванию. Судьба человека в том, чтобы в жизни на земле иметь дело с буйством неуговоримого зла. Уклонить­ся от этой судьбы нельзя; есть только две возможности: или недостойно отвернуться от нее и недостойно изживать ее в слепоте и малодушии, или же достойно принять ее, осмысли­вая это принятие как служение и оставаясь верным своему призванию. Но это и значит принять меч во имя Божьего дела.

В этом приятии своей судьбы и меча человек «полагает свою душу», но утверждает свой дух и его достоинство. Он полагает свою душу не только в том низшем смысле, что соглашается отдать свою земную жизнь в борьбе со зло­деем; но еще и в том высшем смысле, что берет на себя совер­шение дел, бремя которых он потом несет, быть может, через всю жизнь, содрогаясь и отвращаясь при непосред­ственном воспоминании о них. Он принимает не только бремя смерти, но и бремя убийства; и в бремени убийства не только тягостность самого акта, но и тягость реше­ния, ответственности и, может быть, вины. Его духовная судьба ведет его к мечу; он принимает ее, и меч становится его судьбой. И в этом исходе, в этом героическом разреше­нии основной трагической дилеммы он не праведен, но прав.

Христос учил не мечу; Он учил любви. Но ни разу, ни одним словом не осудил он меча, ни в смысле организо­ванной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела. И уже первые ученики его. Апостолы Петр и Павел (Петра, II, 13–17; Римл.,XIII, 1–7) раскрыли положительный смысл этого неосуждения. Правда, Апостолам было дано указание, что меч не их дело и что «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мтф. XXVI, 52); и воинствующей обороны для Себя Хри­стос не восхотел; но именно в этом отказе от обороны, и в вопросе об уплате подати (Мтф. XXII, 17–21; Мрк. XII, 14–17), и в разговоре с Пилатом (Иоанна XVIII, 33–38; XIX, 9–11) веет тот дух свободной, царственной лояльно­сти, который позднее утверждали Апостолы и который не по­стигли и утратили в дальнейшем такие миро-отрицатели, как Афинагор, Тертуллиан и другие. И вот, земная гибель от взятого меча остается высшею Евангельскою «карою», предреченной для меченосца.

Христос учил любви; но именно любовь подъемлет мно­гое: и жертву неправедности, и жертву жизни. Да, взявшие меч погибают от меча, но именно любовь может побудить человека принять и эту гибель. Взявший меч готов убить, но он должен быть готов к тому, что убьют его самого: вот почему приятие меча есть приятие смерти, и тот, кто боится смерти, тот не должен браться за меч. Однако в любви не только отпадает страх смерти, но открываются те основы и побуждения, которые ведут к мечу. Смерть есть не только «кара», заложенная в самом мече, она есть еще и живая мера для приемлемости меча. Ибо браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Бессмысленно брать­ся за меч тому, кто не знает и не имеет в мире ничего выше самого себя и своей личной жизни: ибо ему вернее бросить меч и спасаться, хотя бы ценою предательства и унизительной покорности злодеям. Но за Божие дело – в себе самом, в других, и в мире – имеет смысл идти на смерть. Ибо умирающий за него отдает меньшее за боль­шее, личное за сверхличное, смертное за бессмертное, чело­веческое за Божие. И именно в этой отдаче, именно этою отдачею он делает свое меньшее – большим, свое личное – сверхличным, свое смертное – бессмертным, ибо себе, чело­веку, он придает достоинство Божьего слуги. Вот в каком смысле смерть есть мера для приемлемости меча.

Весь этот раскрытый и утверждаемый нами духовный компромисс неизбежен для человека в его земной жизни. К нему не сводится, но на нем в последней инстанции поко­ится начало внешне понуждающей государственности: государственное дело совершенно не сводимо к мечу, но меч есть его последняя и необходимая опора. Тот, кто не признает меча, тот разрушает государство; но напрасно он думает, что он избавляет себя этим от компромисса: ибо он только предпочитает безвольный, трусливый, предательский и лице­мерный компромисс компромиссу волевому, мужественному, самоотверженному и честному. Меч как символ челове­ческого разъединения на жизнь и смерть не есть, конечно, «нравственно лучшее» в отношении человека к человеку. Но это «нравственно нелучшее» – духовно необходимо в жизни людей. Не всякий способен взяться за меч и бороться им, и остаться в этой борьбе на духовной высоте. Для этого нужны не худшие люди, а лучшие, люди, сочетающие в себе благородство и силу; ибо слабые не вынесут этого бремени, а злые изменят самому призванию меча…

Так слагается один из трагических парадоксов чело­веческой земной жизни: именно лучшие люди призваны к тому, чтобы вести борьбу со злодеями – вступать с ними в неизбежное взаимодействие, понуждать их злую волю, пре­секать их злую деятельность и притом вести эту борьбу нелучшими средствами, среди которых меч всегда будет еще наиболее прямым и благородным. Вести государственную борьбу со злодеями есть дело необходимое и духовно вер­ное; но пути и средства этой борьбы могут быть и бывают вынужденно-неправедные. И вот, только лучшие люди спо­собны вынести эту неправедность, не заражаясь ею, найти и соблюсти в ней должную меру, помнить о ее неправед­ности и о ее духовной опасности и найти для нее личные и общественные противоядия. Счастливы, в сравнении с госу­дарственными правителями, монахи, ученые, художники и со­зерцатели: им дано творить чистое дело чистыми руками. Но не суд и не осуждение должны они нести политику и воину, а благодарность к ним, молитву за них, умудрение и очищение: ибо они должны понимать, что их руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела. Они должны помнить, что если бы у всех людей страх перед грехом оказался бы сильнее любви к добру, то жизнь на земле была бы совсем невозможна. В одном из своих писем Св. Амвросий Медиоланский рас­сказывает о той печали, которая охватывает ангелов, когда им приходится покидать блаженство горнего созерцания с его покоем и чистотою и слетать по повелению Божию на землю, принося злодеям суд и кару и огонь Божьего гнева; без­радостно и скорбно благому существу выходить из плеромы, обращаться к злу и воздавать ему по справедливости… И вот, в этом образе каждый благородный носитель вла­сти и меча должен найти для себя утешение и источник силы. (…)