Похабный мир

В этом году исполняется не только 100-летие со дня убийства Царской семьи. Ровно век прошел со времени другого вопиющего преступления коммунистов – позорного сепаратного Брестского мира, превратившего Россию в страну, потерпевшую поражение от коалиции, проигравшей IМировую войну. Большевики, выдающие себя сейчас за «государственников», в начале ХХ века целенаправленно разрушили Русскую армию и разбрасывались землями в стиле булгаковского Бунши.

После устранения Главнокомандующего Русской армии генерала Н.Н. Духонина в ноябре 1917 года ничто уже не могло помешать организации на фронте братаний, которые большевицкое правительство считало самым мощным средством воздействие на австро-германскую сторону с целью принуждения ее к переговорам о мире. С этого времени братание приобрело массовый характер: к концу ноября большая часть из 125 русских дивизий, находившихся на фронте, заключили с противником соглашение о прекращении огня, причем 20 дивизий — в письменной форме. Впрочем, военное командование Центральных держав быстро взяло ситуацию под контроль. Солдатские комитеты в русских частях жаловались, что на братания «ходят к ним одни и те же лица» — уполномоченные австро-германским командованием вести агитацию для дальнейшего разложения русской армии.

Германия вела игру с большевиками с чрезвычайной осторожностью. С одной стороны, немцы делали все для того, чтобы укрепить новую власть в России. Советскому правительству сразу же была оказана финансовая и дипломатическая помощь. 9 ноября Людендорф телеграфировал в МИД Германии: «Победа Совета рабочих и солдатских депутатов желательна с нашей точки зрения. Поэтому прошу использовать перехваченные радиосообщения в целях пропаганды этой победы». На следующий день министр финансов Германии дал согласие на полное удовлетворение запроса статс-секретаря иностранных дел Рихарда фон Кюльмана о выделении 15 млн марок «на политическую пропаганду в России».

Однако немцы предпочитали не форсировать события, считая целесообразным выждать пресловутые «две недели» — срок, отведенный правительству Ленина единодушным общественным мнением в России, по истечении которого советский режим должен был рухнуть. Лишь 27 ноября, убедившись в том, что большевики взяли в свои руки все нити управления в Петрограде и в Ставке, германское верховное командование объявило о своем согласии немедленно начать переговоры о перемирии. Оно же выбрало и место переговоров — оккупированный германскими войсками Брест-Литовск, где располагалась штаб-квартира германского командования на Восточном фронте. Здесь было удобно держать советскую делегацию в изоляции. 30 ноября к заявлению Германии присоединилась Австро-Венгрия, а затем и Болгария с Турцией.

Открывшиеся 3 декабря переговоры наглядно демонстрировали, как сильно изменилась Европа за три года войны. Центральные державы были представлены группой генералов, потомков аристократических семей, во главе с начальником штаба главнокомандующего Восточного фронта Максом Гофманом. С советской стороны за стол переговоров села разношерстная компания никому не известных людей, собиравшаяся вершить судьбы России и мира. Возглавлял ее Адольф Иоффе, каторжанин и невротик. Наиболее колоритной фигурой советской делегации была эсеровская террористка Анастасия Биценко, в 1905 году застрелившая в доме Столыпина генерал-адъютанта Виктора Сахарова, усмирителя бунтов в Саратовской губернии. Приехавшие в Брест большевики и эсеры не забыли прихватить с собой представителей «революционного народа» — рабочего, крестьянина и солдата, найденных где-то в последний момент.

Гофман оставил ироническое описание первого обеда с советской делегацией: «Я сидел между Иоффе и Сокольниковым, нынешним комиссаром финансов. Против меня сидел рабочий, которого явно смущало большое количество столового серебра. Он пробовал то одну, то другую столовую принадлежность, но вилкой пользовался исключительно для чистки зубов. Прямо напротив, рядом с принцем Гогенлоэ, сидела террористка Биценко, а рядом с нею — крестьянин, чисто русский тип с длинными седыми кудрями и огромной дремучей бородою. Один раз вестовой не смог сдержать улыбку, когда спрошенный, какого вина ему угодно, красного или белого, он попросил того, которое крепче».

Переговоры, едва начавшись, сразу же зашли в тупик. Иоффе говорил о мире «без аннексий и контрибуций» и запрете для Германии переброски войск на Запад; Гофман соглашался обсуждать эти условия только в случае присоединения к переговорам других стран Антанты. 7 декабря в заседаниях мирной конференции был объявлен двухнедельный перерыв.

Возобновление переговоров 25 декабря не принесло никакого прогресса: обе стороны упорно стояли на своем. 26 декабря Гинденбург телеграфировал рейхсканцлеру барону Георгу фон Гертлингу: «Я должен выразить свой решительный протест против того, что мы отказались от насильственного присоединения территорий и репараций... До сих пор исправления границ входили в постоянную практику. Я дам своему представителю указание отстаивать эту точку зрения после встречи комиссии по истечении десятидневного перерыва... Я еще раз подчеркиваю, что наше военное положение не требует поспешного заключения мира с Россией. Не мы, а Россия нуждается в мире. Из переговоров создается впечатление, что не мы, а Россия является диктующей стороной. Это никак не соответствует военному положению».

Действительно, по ту сторону от германских окопов находилось всего лишь сборище плохо вооруженных людей. Прибывший в Петроград в конце декабря начальник штаба XIV армейского корпуса полковник Алексей Беловский свидетельствовал, что «никакой армии нет; товарищи спят, едят, играют в карты, ничьих приказов и распоряжений не исполняют; средства связи брошены, телеграфные и телефонные линии свалились, и даже полки не соединены со штабом дивизии; орудия брошены на позициях, заплыли грязью, занесены снегом, тут же валяются снаряды со снятыми колпачками (перелиты в ложки, подстаканники и т. п.). Немцам все это отлично известно, так как они под видом покупок забираются в наш тыл верст на 35–40 от фронта...».

Но Советское правительство с маниакальным упорством продолжало добивать даже это вконец разложившееся воинство, по недоразумению все еще считавшееся армией. 30 ноября по частям было разослано «Временное положение о демократизации армии», упразднявшее офицерские чины, знаки отличия и ордена. А 16 декабря декрет «Об уравнении всех военнослужащих в правах» провозгласил окончательное упразднение самого офицерского корпуса. Эти документы вызвали новый всплеск ненависти к офицерам. «Не проходило и дня без неизбежных эксцессов, — с болью писал генерал Будберг. — Заслуженные кровью погоны, с которыми не хотели расстаться иные боевые офицеры, не раз являлись поводом для солдатских самосудов». Последние, и без того уже призрачные дисциплинарные узы с солдатской массы были сняты. Дезертиры толпами повалили в тыл. Из штаба Ставки в Совнарком сообщали (18 января 1918 года), что «дезертирство прогрессивно растет… целые полки и артиллерия уходят в тыл, обнажая фронт на значительных протяжениях, немцы толпами ходят по покинутой позиции…».

На этом история русской армии подошла к концу. Казалось, была близка к завершению и история России. В ноябре-декабре объявили о своем суверенитете Финляндия и Украина, об автономии — Эстония, Крым, Бессарабия, казачьи области, Закавказье, Сибирь... Дошло до того, что в лагерях для военнопленных образовалась «Республика немецких пленных».

Немцы настаивали на том, чтобы Россия признала независимость Польши, Литвы, Курляндии, Эстляндии, Лифляндии и Финляндии, не требуя при этом вывода оттуда германских войск. 30 декабря на совещании представителей общеармейского съезда по демобилизации армии Ленин, Троцкий и Крыленко заявили, что положение с заключением мира «почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов; поэтому Совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало восстановить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну».

Но было уже поздно — армии больше не существовало. Большевикам пришлось полагаться на европейскую социал-демократию, которая, казалось, вот-вот должна была, по примеру России, свернуть шею своим правительствам и заключить с Советами демократический мир без аннексий и контрибуций. Вся нехитрая тактика Ленина сводилась к затягиванию переговоров, а для этого, по его словам, был нужен «затягиватель». На эту роль был выбран нарком по иностранным делам Лев Троцкий.

С приездом Троцкого в Брест-Литовск (7 января) переговоры приняли характер ораторского поединка между Троцким и Гофманом. Как вспоминал военный консультант советской делегации, бывший царский генерал Александр Самойло, «на заседаниях Троцкий выступал всегда с большой горячностью, Гофман не оставался в долгу, и полемика между ними часто принимала очень острый характер. Гофман обычно вскакивал с места и со злобной физиономией принимался за свои возражения, начиная их выкриком: «Ich protestiere!..» [я протестую!], часто даже ударяя рукой по столу…».

Дипломатические уловки Троцкого не остались тайной для германской стороны. «Ему и его друзьям, — писал Кюльман, — самой важной целью кажется мировая революция, по сравнению с которой интересы России вторичны. Он усердно читает и штудирует германские социал-демократические газеты и надеется, что германские «социал-демократия и массы совместно выступят против войны».

18 января Гофман еще раз сформулировал условия Германии: отторжение от бывшей Российской империи ее западных окраин (Польша, Литва, часть Латвии, острова Балтийского моря) и оставление на этих территориях германских оккупационных войск. Троцкий, выполняя данные ему инструкции, заявил о необходимости прервать заседания ввиду того, что ему нужно обсудить создавшееся положение с членами ЦК и Совнаркома.

К этому времени Ленин пришел к выводу, что пора уступить германскому давлению и, ради упрочения внутреннего положения большевиков, подписать германский проект мирного договора. «Продолжая в таких условиях войну, — указывал он, — мы необыкновенно усилим германский империализм, мир придется все равно заключать, но тогда мир будет худший, так как его будем заключать не мы. Несомненно, мир, который мы вынуждены заключать сейчас, — мир похабный, но если начнется война, то наше правительство будет сметено и мир будет заключен другим правительством».

Но против выступили как часть большевиков (так называемые левые коммунисты), так и командный состав русской армии, — даже тех лиц, которые в целом лояльно относились к советской власти. В итоге Троцкий вернулся за стол переговоров. «В Брест-Литовск я уехал в последний раз с совершенно определенным решением партии: договора не подписывать», — утверждал он впоследствии. Третий Всероссийский съезд рабочих, солдатских и крестьянских депутатов также одобрил его формулу: «Войны не вести, мира не подписывать».

Позиция Троцкого держалась на уверенности в том, что немцы не пойдут на возобновление военных действий. Определенные основания для этого действительно были. Когда вечером 10 февраля, в ответ на ультимативное требование германской делегации принять предложенные ею параграфы сепаратного договора Троцкий заявил о разрыве переговоров: «Мы выходим из войны, но вынуждены отказаться от подписания мирного договора», — в зале заседаний воцарилось молчание. «Смущение было всеобщее», — вспоминает Гофман. В тот же вечер между дипломатами Центральных держав состоялось совещание, на котором Кюльман подверг критике предложение о продолжении войны с русскими — как «совершенно неприемлемое». «Мы можем, — говорил он, — при удачном стечении обстоятельств... в течение нескольких месяцев продвинуться до окрестностей Петербурга. Однако я думаю, что это ничего не даст. Ничто не помешает тому, чтобы [новое] революционное правительство, которое, может быть, сменит к тому времени большевиков, переместилось в другой город или даже за Урал... При столь огромных размерах России мы можем очень долго вести кампанию против нее... но при этом не добьемся своей цели, т. е. не усадим людей за стол переговоров и не заставим их подписать договор».

Выслушав доводы Кюльмана, дипломаты Германии и Австро-Венгрии, Турции и Болгарии единогласно заявили, что принимают предложение Троцкого. Австрийская делегация даже поспешила телеграфировать в Вену, что «мир с Россией уже заключен».

Троцкий посчитал себя победителем и, отдав распоряжение приступить к демобилизации, покинул Брест-Литовск.

Ошибка Троцкого заключалась в его нежелании считаться с тем фактом, что реальная власть в Германии принадлежала военным, а не дипломатам. 13 февраля на состоявшемся в Гамбурге Коронном совете под председательством кайзера было решено продолжать военные действия против России. Спустя пять дней немцы перешли в наступление и в течение недели заняли Двинск, Минск, Полоцк, Оршу, Борисов, Вольмар, Венден, Ревель, Киев и др. В ночь на 24-е февраля были захвачены Псков и Юрьев. Темпы продвижения германских войск — 30-50 км в день, по словам Гофмана, «впечатляли даже военных». Сопротивление было минимальным, так что немцам для захвата почти всех перечисленных городов хватало немногочисленных отрядов, сформированных из добровольцев. «Мне еще не доводилось видеть такой нелепой войны, — признавался Гофман. — Мы вели ее практически на поездах и автомобилях. Сажаешь на поезд горстку пехоты с пулеметами и одной пушкой и едешь до следующей станции. Берешь вокзал, арестовываешь большевиков, сажаешь на поезд еще солдат и едешь дальше».

Попытки организовать оборону Петрограда позорно провалились. Солдатские собрания частей Петроградского гарнизона принимали грозные резолюции «стоять насмерть» — и расходились по своим казармам, отказываясь грузиться в эшелоны. Мобилизация столичных рабочих дала всего лишь 10 тыс. желающих записаться в Красную армию. Образованная часть русского общества просто растерялась, не зная, что делать. «Большевизм, — записал в дневнике историк Юрий Готье, — настолько дик и тяжел, что даже владычество бронированного немецкого кулака кажется меньшим злом, чем разгул русских горилл... Ужасно, если придут немцы; ужасно, если останутся большевики».

Ленин охарактеризовал ситуацию тех дней в следующих словах: «Мучительно-позорные сообщения об отказе полков сохранять позиции, об отказе защищать даже нарвскую линию, о невыполнении приказа уничтожить все и вся при отступлении; не говорим уже о бегстве, хаосе, безрукости, беспомощности, разгильдяйстве… В Советской республике нет армии».

23 февраля Германия предъявила советскому правительству ультиматум, значительно расширявший список ранее выдвинутых требований. Тем не менее, на заседании Центрального Исполнительного Комитета в ночь на 24 февраля Ленину удалось провести резолюцию, одобрявшую подписание мира. Тем не менее, никто не желал оказаться в числе тех, чьи подписи должны будут скрепить «похабный мир». Троцкий подал в отставку с поста наркома иностранных дел. После долгих уговоров войти в историю с позорным клеймом капитулянтов согласились член ЦК Григорий Сокольников, заместитель наркома иностранных дел Георгий Чичерин и нарком внутренних дел Григорий Петровский. В ночь на 25 февраля наспех сформированная советская делегация выехала в Брест-Литовск.

Если до сих пор сторонники подписания «похабного мира» еще могли утешать себя тем, что им предстояло отдать только то, что и без того уже было потеряно, то по прибытии в Брест выяснилось, что немцы добавили в список ожидаемых от России уступок передачу Турции Карса, Ардагана и Батума, которые в течение всей войны не видели в своих стенах турецких войск. Спорить не приходилось. Гофман дал понять, что не примет никаких возражений. На обдумывание ультиматума Германия отвела советской делегации три дня.

3 марта в пять часов дня в Белом дворце Брестской крепости состоялось официальное подписание мирного соглашения между Советской Россией и странами, входящими в блок Центральных держав.

От России отторгались территории общей площадью в 780 тыс. кв. км, на которых проживало 56 миллионов человек (треть населения бывшей Российской империи), в том числе 40% промышленных рабочих — привисленские губернии бывшего Царства Польского, Украина, Белоруссия, Эстляндская, Курляндская и Лифляндская губернии, Финляндия, Карская и Батумская области. Вместе с ними страна теряла 27% пахотных угодий, 26% всей железнодорожной сети, 33% текстильной промышленности, 90% сахарной промышленности, 73% металлургической промышленности, 89% добываемого до революции каменного угля, а также огромное число промышленных предприятий — 918 текстильных фабрик, 574 пивоваренных завода, 133 табачных фабрики, 1685 винокуренных заводов, 244 химических предприятия, 615 целлюлозных фабрик, 1073 машиностроительных завода. Балтийский флот покидал свои базы в Финляндии и Прибалтике, Черноморский флот передавался Центральным державам. Россия обязывалась к выплате 6 миллиардов марок репараций и возмещению убытков, понесенных Германией в ходе русской революции — 500 млн золотых рублей. До конца войны большевики успели отправить немцам 93,5 тонны золота из предназначенных 245,5 тонн.

Такова была конечная цена за коллективное предательство русским народом, его правящим слоем и либеральной интеллигенцией государственных интересов страны. Не вернуть было лишь тех, кто отдал свои жизни «за Веру, Царя и Отечество».