ЛОЖЬ

Расстреливали приговоренных под вечер. Заведовал этим поручик Гайдук, и в его распоряжение был назначен взвод из люто ненавидящих коммунистов людей. Это были убежденные, считавшие, что, в условиях гражданской войны, иного выхода нет. Куда же девать эту заразу?

Комендант Арчаков уехал в штаб. Отряд, занявший станцию, отдыхал, расположившись по квартирам в поселке. О красных не было слышно, и, с обычным презрением к опасности, а, отчасти, и потому, что при отряде не было кавалерии, разведки не было выслано, и охранения не выставляли. Все было тихо кругом. Занятие станции казалось отдельным, случайные эпизодом; вокруг была ровная степь, на много верст было видно кругом, и везде было пусто, и тишина могилы стояла на железнодорожных путях…

В большой зал трактира собрались офицеры отпраздновать блестящую победу. Из вагона агитационного поезда притащили пианино. Белоцерковский обещал придти с Магдалиной Георгиевной. В поселке нашелся самогон, а в броневом поезде оказались и бутылки неплохого вина; ужин готовили на славу.

Акантову волей неволей пришлось быть на этом ужине. Его помещение было в этом самом зале. Он сидел в углу стола, на почетном месте, рядом со своим другом, доктором Баклагиным. Он пил мало.

Шумная беседа шла кругом него. Этот ужин был оазисом среди пустыни непрерывного холода смерти постоянных боев. Каждому хотелось забыться, хотя на час одурманить себя и уйти от пережитых волнений и ужасов.

Давно не видели женщин. Артистка, появившаяся снова в Русском сарафане, в кокошнике, расшитом стекляшками, с подмазанными щеками подведенными глазами, нарумяненная и набеленная, показалась изумительно красивой. Все было к ее услугам. Каждый старался ей угодить.

Но уже ходили среди офицеров слушки, что артистка-то она артистка, и, говорят, первоклассная, но зачем же была она у красных? И сосед тихо шептал на ухо соседу: «а что, как эта прелестная Магда и точно коммунистка?».

И, возможно, что слушки эти дошли до самой Магдалины Георгиевны. Она вдруг встала и сказала прекрасным, звучным и задушевным голосом:

— Господа!.. Все-таки… чувствую… Странно вам… Вчера вечером сидела с красноармейцами… с комиссарами… с лютыми врагами вашими… — Магдалина Георгиевна обвела томными глазами офицеров, тяжело вздохнула, и сказала с видимым отвращением: — с чекистами!.. Сегодня сижу с вами… Артистка… Много этим сказано… Я пела и декламировала перед Государем Императором… Я обожала Государя… молилась на него…

Несказанно тепел, чист, ясен и красив стал ее прозрачный, низкий голос. Он шел к сердцу. Осоловелые от усталости и от вина, добровольцы подняли головы, и глаза их прояснились. Магда, — влюбленным вздохом прошептал Белоцерковский. Государь отрекся… Государя арестовали… Государя истязали и убили… Моя, господа, была обязанность не допустить до этого?.. Магдалина Георгиевна опять сделала длинную паузу, и с силой сказала:

— Этобыла ваша обязанность, господа!.. Я служила искусству. Мое искусство — будить чувства, заглядывать в глухие, на замок замкнутые, тайники человеческой души… Я заглянула в эти страшные дни в ваши, офицерские души, и поняла… Вы ничего уже не могли сделать…

И снова было молчание и тишина, но тишина стала напряженной и страшной. Кое-кто тяжело вздохнул. Было душно в низкой бревенчатой столовой деревенского трактира. От нескольких керосиновых ламп, висевших под потолком, было яркое, нелепое освещение. В нем высокая женщина, стоявшая в голове стола, казалась по неземному красивой и, вместе с тем, зловещей. Магдалина Георгиевна продолжала тихим голосом:

— Это, господа, я не тост говорю… Я вспоминаю… И стараюсь объяснить… Не вам, но себе объяснить… И вот, я вспоминаю самое, самое ужасное. Ужаснее теперешнего, ибо то была начало… До жути ужасное…

Магдалина Георгиевна перевела дыхание. Точно трудно ей было говорить: задыхалась она.

— Это было при временном правительстве… Когда была безкровная революция… Когда наша интеллигенция взяла у Государя и его министров бразды правления… Тогда… Солдаты убивали своих офицеров и уходили с фронта… Тогда был Калущ и Тарнопольский небывалый погром… Помню… Летом ужасного этого года, 1917-го года, ехала я, как сестра милосердия, на фронт. Глухая ветка где-то между Минском и Овручем. В пустом вагоне, в отделении второго класса, — я и какой-то армейский штабс-капитан. Лицо совсем молодое — волосы седые. Мы разговорились. Время было такое, каждый искал сочувствующую душу. Офицер вынул бумажку и прочел мне стихи: — «Молитва офицера»… Я сказала, что я артистка и читаю стихи с эстрады. — «Возьмите их», — сказал офицер. — «Это ваши стихи?». — «Нет». — «Чьи же они?». — «Не знаю»… — «Они вам нужны?». — «Нет, меня все равно убьют солдаты»… — Я нигде потом не видала этих стихов в печати… Я читала эти стихи везде, где то было можно. Публика плакала… Мне часто были неприятности из-за них… Хотите, я прочту их вам?

— Просим!.. Просим!.. — раздались дружные голоса. Стало еще тише в трактирной столовой. Из поселка, издалека, доносилась солдатская песня. Но она не портила настроения молитвенной тишины, наступившей в столовой. Магдалина Георгиевна подняла кверху глаза:

— Молитва офицера, — сказала она и, после секундного молчания, начала читать стихи:

Христос Всеблагий, Всесвятой, Милосердный,

Услыши молитву мою…

Услыши меня, мой Заступник Усердный:

Пошли мне погибель в бою!..

Смертельную пулю пошли мне навстречу

Ведь, благость безмерна Твоя…

Скорее пошли мне кровавую сечу,

Чтоб в ней успокоился я…

На Родину нашу нам нету дороги,

Народ наш на нас же восстал,

Для нас он воздвиг погребальные дроги,

И грязью нас всех закидал…

Три года мы тяжко, безмерно страдали,

Святые заветы России храня.

Мы бились с врагами, но мы не считали

Часами рабочими нашего дня…

В глубоких могилах, без счета и меры,

В своем и враждебных краях,

Сном вечным уснули бойцы-офицеры,

Погибшие в славных боях…

Но мало того показалось народу,

И вот… Чтоб прибавить могил,

Он — нашей же честью — купил свободу,

Своих офицеров убил…

Правительство юное, люди науки,

И много сословий и лиц,

Пожали убийцам кровавые руки,

Прославили наших убийц…

— Егор Иванович, вы помните унтер-офицера Кирпичникова? — прошептал на ухо Акантову доктор Баклагин.

— Того, кому навесили Георгиевский крест за убийство своего начальника?..

— Того самого.

— Ага, помню… Да, было… Было… Какая это была подлость!.. Магдалина Георгиевна продолжала:

Терпенью исполнилась нашему мера…

Народ с нас погоны срывал,

И званье святое бойца-офицера

Бессовестно в грязь затоптал…

— Мне комендант, полковник Арчаков, говорил, что он думает, что она

коммунистка, а Арчаков никогда еще не ошибался. Как вы думаете, Иван Алексеевич?..

Чуть слышно ответил Баклагин:

— Она — женщина.

— Ну?..

— Этим все сказано.

— Я вас не понимаю.

— Погодите, дайте ей кончить…

Голос Магдалины Георгиевны окреп. Она выкликала слова, как пророчица. Все глаза были устремлены на нее. Прислуга-солдаты, тихо собиравшие со стола посуду, остановились и внимательно слушали артистку. На лице Белоцерковского застыло такое восторженное, влюбленное выражение, что на него было совестно смотреть.

Промчатся столетья, пройдут поколенья,

Увидят все новые сны,

И будут потомки читать без волненья

Истории страшной войны…

А в ней сохранится так много примеров,

Как Русский народ воевал,

И как он своих боевых офицеров

Своей же рукой убивал…

Магдалина Георгиевна низко опустила голову и замолчала. Не сразу раздались аплодисменты. Огромно и потрясающе было впечатление от прочтенного. Потом понесли на тарелке бокал вина, адъютант Акантовского полка с листом бумаги кинулся просить диктовать ему стихи. К нему присоединились и другие. Раздавались голоса:

— Записать!.. Записать!.. Господа, надо непременно записать, пока не забылось…

В эту самую минуту — это отлично запомнил Акантов, — в столовую вошел поручик Гайдук…

Он вошел, возбужденный, взволнованный, с блестящими глазами, точно пьяный. Будто не провел он эти вечерние часы за самым неприятным и тяжким делом кровавого уничтожения коммунистов, а неумеренно где-то пил…

— Ну, как? — спросил кто-то из офицеров.

— Отлично. Всех триста сорок девять покончили. Не проснутся. Уже закапывают. Отлично умирали китайцы. Как скот. Похоже было на то, что они не понимали, что их убивают. Матросы бронепоезда — слизь… На коленях ползали, руки целовали… Гадость!.. Коммунисты — ничего. Шестеро бежали…

— Как?..

— Как!.. Очень даже просто. Ты уследи-ка за ними, когда их почти четыреста, а мне всего двадцать человек назначили, и те мальчики. Удивляюсь, что они все-то не разбежались…

— Посмотрите на Магдалину Георгиевну — тихо сказал Баклагин Акантову. — Видите, как она преобразилась…

Магдалина Георгиевна остро и внимательно смотрела на Гайдука. Ее глаза расширились, тонкие ноздри раздулись и трепетали, чувственный, алый рот был полуоткрыт, и в его кровавом разрезе хищно блестели белые крупные зубы. Страсть, обожание, преклонение горели в напряженном взоре…

— Я вам сказал — женщина… Первобытная женщина! Да, впрочем, пожалуй, всякая женщина. Женщина, она любит убийц… Это еще из животного мира идет. Там самки смотрят, как в боях друг с другом самцы убивают один другого. Да, что говорить, а у людей?.. Римские цирки и любовь к гладиаторам, рыцарские турниры. Пронзи копьем соперника и получай любовь прекрасной дамы. Тут, батенька мой, просто-напросто — патология… И, вот, если в настоящей, правильной войне мы наблюдаем, а последнее время и изучаем, военную психологию, то в гражданской войне, где все обнажено, где все наружу, — это уже будет не психология, но патология войны…

Принесли новые запасы вина. Теснее сдвинулись за столом. Белоцерковского вызвал фельдфебель, и тот ушел. Акантов и Баклагин перебрались в темный угол и сели на старый трактирный диван. Магдалина Георгиевна диктовала стихи молодым офицерам, и все поглядывала затуманенными страстью глазами на жадно евшего и пившего вино Гайдука.