Быт «реального социализма». Как это было?

Публикуем отрывки из автобиографический повести Валентины Богдан «Студенты первой пятилетки» (Буэнос-Айрес, 1973). Это не мемуарная работа в традиционном понимании, поскольку автор не является известным общественным деятелем и не может рассказать о каких-то существенных исторических событиях. Скорее это просто бытописание, рассказ о повседневной жизни в СССР в конце 20-х – начале 30-х годов, написанный простым, безыскусным языком. Автор – девушка из Кропоткина (до революции – станица Кавказская на Кубани), поступившей учиться в один из вузов Краснодара (Екатеринодара). Специально опускаем описания арестов и посадок, хотя их в повести вполне достаточно; публикуем лишь эпизоды обыденной «счастливой мирной советской жизни».

Общедоступное образование
Вторым экзаменом в этот день была письменная математика. Рядом со мной сел парень в расшитой русской рубашке, но по-городскому заправленной в брюки. Хотя задания были сложными, он совершенно не задумывался, а писал, как будто все решения и ответы знал заранее. Свою работу он сдал первым. Окончив и сдав свою работу, я села в вестибюле, ожидая подруг. Ко мне подсел мой сосед по экзаменационному столу.
– Ну, от двух главных экзаменов отделались, – сказал он, – а остальное – ерунда, не страшно. Вы откуда?
– Из Кропоткина.
– А я местный... Меня зовут Сергеем, а вас?
– Валей. Как быстро вы решили все задачи, Сергей. Вы определенно выдержите по математике.
– Я много готовился. Но как бы я ни сдал экзамены, шансов попасть в институт у меня мало. Очень мало.
– Почему это?
– А потому, что пришла инструкция принять как можно больше партийцев и комсомольцев. Факт. Я знаю от верного человека. Даже указан минимальный процент партийцев. Принимать будут так: в первую очередь партийцев и комсомольцев пролетарского происхождения, во вторую – детей партслужащих, потом – беспартийных детей рабочих и крестьян бедняков и средняков, и только на оставшиеся места, если окажутся, примут прочих. Вы, конечно, представляете, что с таким распоряжением приемная комиссия будет снисходительна к одним и очень требовательна к другим. А у некоторых этих прочих, в том числе и детей ученых и крупных специалистов, есть еще и протекция. Нет, Валя, мои шансы, сына служащего и без протекции, очень и очень плохи. Нуль без палочки.
P.S. В вуз Сергей, разумеется, не поступил – ред.

Сашу Грачева, моего большого друга, в институт не приняли. Он очень хорошо учился и мечтал стать врачем, но социальное положение его отца ему помешало. В их семье, у деда, а потом у отца, была паровая мельница. После революции мельницу у них отобрали и его отец теперь работает мирошником на своей бывшей мельнице. Он «лишенец», то есть лишен права голоса при выборах, как бывший буржуй. Лишенчество своего отца Саша скрыть не мог, так как при подаче заявления в институт нужно было представить справку от горсовета имеют ли родители право голоса. Саша подошел ко мне и сказал:
– Я рад за тебя. Это очень большая удача в жизни. Так много интересного у тебя впереди. А я себя чувствую, как оплеванный. Если бы я не выдержал экзаменов или плохо учился, я чувствовал бы иначе. А меня ведь даже не допустили до экзамена, как какого-то поганого.
– Но ведь твой старший брат кончил институт и сестра учится в вузе. И они, кажется, были приняты без затруднений?
– Они поступили несколько лет назад, когда не было такого строгого классового отбора. Выдержали экзамен, и все. На вопрос о занятии отца они ответили, что он мирошник и подтвердили это справкой, а о его праве на голосование никто и не спрашивал. Ты ведь знаешь, мой прадед был простой казак. У него было много сыновей, и на каждого он получил хороший надел земли. Они работали изо всех сил, разбогатели и построили мельницу. Отец и дед расширяли ее, сами всегда работали на ней, богатели и давали возможность зарабатывать и другим. Что же, выходит, на нашей земле не нужно было мельниц, маслобоен, мыловаренных заводов? Выходит, что люди, которые их создавали были кулаки и эксплуататоры? Выходит, было бы лучше, если бы дед не наживал мельницы, а пропивал деньги…

Справедливый суд
Гриша рассказал нам историю, наделавшую много шума весной этого года. Одну студентку, комсомолку, нашли утонувшей в Кубани. Судебная экспертиза установила, что она была задушена прежде, чем брошена в реку, и подозрение пало на ее двух приятелей, часто проводивших с ней время. Главное, на чем базировалось обвинение, был случай, рассказанный приятельницей погибшей. Будто бы незадолго до ее смерти, умершая, в минуту откровенности, сказала, что хотя ей и нравится Степа, один из обвиняемых, она не хочет тесной дружбы с ним, так как у него не пролетарская идеология.
Это было очень тяжелое обвинение, и тем более кажущееся верным, ибо обвиняемый был сыном очень богатого казака, то есть из классово чуждой семьи. Допрашивали очень многих студентов, но никто из них ничего не слыхал об антисоветском кружке. На суде один из свидетелей показал, что видел на реке, в день убийства, лодку, в которой были двое мужчин и женщина, но он не мог разглядеть сидевших в лодке, так как было далеко.
На основании этих двух показаний арестовали Степана и его товарища. Обоих обвинили в политическом убийстве. Будто бы они убили комсомолку, когда узнали, что она собирается их выдать. Обоих приговорили к смертной казни.
Как говорил Гриша, девушка дружила с очень многими студентами и была довольно ветренная. Трудно себе представить, чтобы ей кто-либо стал доверять контрреволюционную тайну. Обвиняемые были очень серьезные студенты, хорошо учились и всегда были на виду, и никому они не казались подозрительными. Кроме того, в прибрежном лесу часто случались драки, насилия и убийства.
И еще об одной стороне этого дела говорил Гриша с особенным неодобрением. На суде, в качестве общественного обвинителя выступил один из студентов старшего курса по фамилии Жан. В сильной и умной речи он представил это убийство, как политическое, считал вину доказанной и от имени студентов требовал смертного приговора для обоих обвиняемых. Бюро партийной ячейки предлагало сначала двум другим студентам роль общественного обвинителя, но те отказались. Жан согласился совершенно добровольно. Он не комсомолец и заставить его не могли.
– Из этого дела он извлечет большую пользу для себя в будущем, – добавил Гриша.
– А что, он уже кончил институт?
– Кончил, и остался на научную работу при институте.

Укрепление семейных ценностей
Много разговоров в институте вызвала чистка товарища Сокола, младшего научного сотрудника, только что в прошлом году кончившего институт. Мы все в зале почувствовали, что дело принимает серьезный оборот, когда председатель комиссии спросил.
– Скажите, товарищ Сокол, есть ли у вас связь с социально чуждыми элементами?
– Лично у меня нет.
– Расскажите теперь о социальном происхождении вашей жены.
– Женился я будучи студентом третьего курса на своей однокурснице. Она дочь зажиточного казака, у него была своя маслобойня. В прошлом году маслобойню отобрали, а ее отца выслали в Сибирь. Но, товарищ председатель, когда я женился, ее отец не был репрессирован, а самое главное, мы полюбили друг друга.
– Ваша жена поддерживает связь с родителями, посылает им посылки?
– Посылает.
– И покупает продукты для посылок на деньги заработанные вами?
– Она сама работает, а в семье мы не считаем чьи деньги тратятся.
– Так что фактически, вы через свою жену не только держите связь с врагом народа, но и еще и поддерживаете его в ссылке?
– Жена помогает не врагу народа, а своему отцу. За то, что он был кулак, он уже наказан по закону. Жена считает своим долгом помогать отцу.
– Так. А представим себе такой случай: отец убегает из ссылки, возвращается в станицу и просит убежища у вашей жены. Вы и укроете его. Ведь не выгонишь же отца на улицу и тем более не выдашь его милиции. Как вы только что сказали, вы будете укрывать не врага народа, а отца. А ведь он и убежит с одной целью, отомстить советской власти. Видите, куда приведут вас родственные чувства. Коммунист, человек, которому партия абсолютно доверяет, делается пособником и укрывателем врага народа.
P.S. Разумеется, тов. Сокол бы «вычищен» и из партии, и из института – ред.

В лаборатории я нашла только одного лаборанта, неизвестного мне, но он оказался очень общительным. Мы разговорились и он назвал свою фамилию.
– Она, конечно уже хорошо вам известна?
– В первый раз слышу. Чем же она известная?
– Паршивая история. Меня исключили из института, как классово чуждого, потом приняли обратно, а теперь собираются опять исключать. Мать у меня неподходящая – сестра белого генерала. Моего дядюшку угораздило избрать Кубань полем своей деятельности во время Гражданской войны. Сам он кубанский казак по фамилии Сердюк. Его буквально все здесь знают.
– Да, о нем и я слышала.
– Так вот, дядюшка где-то за границей, никакой связи с ним у моей матери нет, а все равно нам из-за него неприятности. Теперь отец разошелся с матерью и мы с ним живем вдвоем. Даже не знаем, где она живет. Недавно кто-то написал в стенной газете, что она опять живет с нами, что мы якобы это скрываем, и меня опять собираются исключить <...>
Петр поступил в институт в 1925 году, когда на социальное происхождение студентов не особенно обращали внимание. В 1929 году начали интересоваться прошлым студентов, и в газете появилась статья о Петре и его дядюшке. Петра исключили, как классово чуждого. Петр послал в краевую газету «открытое письмо», в котором публично отрекся от своей матери, заявив, что считает ее идеологически чуждой себе и навсегда порывает связь с ней. В это время отец Петра разошелся с женой и сын перешел жить к нему. В «открытом письме» Петр заявил, что мать скрывала от него свое родство с «палачем революции». Ему поверили и приняли опять в институт.
– Хорош гусь, этот Петр, если от родной матери отказался, – сказала я.
Кто их знает, как у них все получилось. Может, мать его сама предложила так поступить. Проучится четыре года и быть уволенным, как неблагонадежный, шутка плохая. Это значит сделаться кандидатом в концентрационный лагерь.

Миролюбие и патриотизм
С недавнего времени у нас в институте ввели военные занятия. Военную подготовку проходят как мужчины так и женщины. Мы изучаем оружие, учимся стрелять и по военной карте решаем тактические задачи. Кроме того, нас знакомят с постановкой военного дела в других государствах и доказывают слабость армий в капиталистических странах.
Преподаватель нам говорил: «Как может армия в капиталистическом государстве быть сильной, если ее основное ядро состоит из рабочих и крестьян? Им чужды интересы капиталистов, за которые их заставляют проливать кровь и отдавать жизнь. Идеологическая обработка солдата у них, конечно, ведется, но рабочий класс теперь достаточно сознательный и не всегда готов проглотить приманку вроде этой». И он начал читать нам из солдатской памятной книжки, кажется румынской: «Что такое родина? Это страна где я родился, поля обработанные руками наших, отцов, земля, в которой находятся могилы наших предков, и на которой живет народ одной со мной веры и говорящий на одном со мной языке». Ну не чепуха все это? Разве солдату может быть дорога страна, где его безжалостно эксплуатируют? Или так уж дороги ему поля, обработанные руками его предков, но принадлежащие помещикам? Пролетариату дорога только та страна, где он строит хорошую жизнь для себя и своих детей. На каком языке ни говорит буржуй, эксплуатирующий его – он всегда враг. Когда грянет война, весь пролетариат объединится вокруг единого отечества всех трудящихся – СССР. И повернет штыки против своих эксплуататоров».
Возражать ему было бесполезно и неинтересно; что бы ему ни сказали, на все он отвечал готовыми фразами из агитационных брошюр. Например, ему кто-то сказал: «Ведь известны тысячи случаев, когда простые люди охотно отдавали свою жизнь за родину», а он отвечал: «Эти люди были одурачены». Если верить ему, то в прошлые войны не было героев, а были только дураки.
Все мы скоро научились стрелять из винтовки и револьвера, а на его политические разглагольствования не обращали внимания.

«Пролетарская закалка»
– Скажи мне, Иван Платонович, что случилось с Федей? Ребята говорят, что с ним что-то неладно, но никто ничего толком не говорит.
– Я тебе скажу, только ты не очень-то разглашай. Он застрелился.
– Что ты говоришь! Нечаянно?
– Нет не нечаянно, а нарочно. Самоубийство. Нервы не выдержали. Они работали по раскулачиванию казаков (в станицы посылались «добровольные» партийно-комсомольские бригады на помощь коллективизации – ред.): делали обыски, выселяли кулаков из домов, в общем помогали ГПУ. Одно дело было неприятное, выбросили на улицу семью с несколькими детьми из их собственного дома. Нашли под полом спрятанное зерно. Они сопротивлялись, потом хотели унести кое-какие вещи из дома и их били, а отца тут же арестовали. После этого Федя пошел домой и покончил с собой... Неприятная история, жалко парня. Когда его назначали к посылке, я говорил в бюро: «Его не назначайте, он мягкотелый». Так мне ответили: «Пусть закаляется». Вот и закалился на тот свет.
P.S. Таким образом молодежь если и не «закалялась» до состояния законченных подлецов, то, как минимум, «замазывалась» большевицкими преступлениями – ред.

Обилие хороших продуктов и трудовой энтузиазм
– Давай поужинаем, а потом побродим по городу (события разворачиваются в Ленинграде – ред.). Только ужин у меня не особо хороший, хоть я и убила массу времени после работы в поисках еды. Зашла в несколько гастрономов и ничего съедобного, кроме консервированных крабов не нашла. Завтра утром пойдем на «Лиговку» (Лиговский рынок – ред.), и там купим чего-нибудь на обед.
– Чем плохи крабы? Ведь это деликатес.
– Деликатес, когда поданы с майонезом и салатом, а с хлебом и солью – бедновато.
– Ты знаешь, откуда крабы в магазинах?
– Говорят, какая-то заграничная фирма отказалась принять заказ, вот их и выбросили на внутренний рынок. Хорошо, если бы заграничные фирмы еще отказались принять масло, сахар, мясо. Может тогда бы и нам кое-что досталось.
– Так многие думают. У нас был недавно большой скандал на консервном заводе. Работницы завода клали всякую гадость в консервные банки, предназначенные для экспорта. Клали дохлых мышей, клочки волос и даже г…, в надежде, что заграницей перестанут покупать пищевые консервы из России и они останутся для внутреннего употребления. Когда это было обнаружено, всех, кто только мог об этом знать, сослали в лагерь, а кого уличили – расстреляли. После такой расправы, не один задумается, прежде, чем начать снова.

Решение «квартирного вопроса» и права трудящихся
Наш дом и дом нашего соседа железнодорожное управление облюбовало под общежитие для учеников ФЗУ, а папе предложили его продать. И папа и наш сосед Чубов от продажи отказались. Тогда, неожиданно, принесли требование на добавочный налог на дом и усадьбу, хотя годовой налог был уплачен еще весной. Папа пошел в горсовет узнать, почему это он должен платить добавочный налог и ему заявили, что в нашем доме много «лишней» жилой площади. Дом большой, а семья, которая живет в доме постоянно, небольшая, поэтому и специальный налог, на «лишнюю» площадь. При учете количества членов семьи, они исключили меня и Володю, под предлогом, что мы живем в доме не постоянно. У соседа Чубова, было такое же положение, трое из его детей учились в вузax. Папа надеялся, что, когда мы с Володей приедем, то сумеем добиться, чтобы добавочный налог сняли.
Как только мы приехали, Володя и Михаил Чубов пошли в горсовет разузнать. В горсовете они встретили своего товарища по школе. Он оказался секретарем в горсовете и обещал узнать подробности дела, а также законы и постановления по этому вопросу. Через пару дней, он им рассказал, что в управлении депо есть приказ из центра принять этой осенью в ФЗУ на 60 учеников больше, чем всегда; примерно половина из них будут приезжие и им надо где-то жить. Наши два дома, находящиеся близко от училища и от депо, оказались самыми подходящими для общежития. У депо уже имеются планы необходимых переделок: летняя кухня будет переделана в постоянную, а на большом участке, который образуется от соединения двух садов, со временем будет построен еще один дом. Он сказал, что городской совет уже обещал «передать» дома железной дороге, а нас не одним так другим способом, заставят продать дома или даже просто отберут.
– А как же нам защитить свои права? – спросил Володя.
– Не знаю, что вам и посоветовать. Городской совет это как раз та самая организация, которая следит, чтобы права граждан не нарушались. Если горсовет вас не поддерживает, трудно сказать, кто бы еще мог вас поддержать. Можно конечно подать заявление в президиум городского комитета партии и горком может приказать оставить вас в покое, но должен сказать вам откровенно, что горком вряд ли будет защищать частников.
На семейном совете было решено хлопоты против решения горсовета продолжать, а между тем подыскивать себе другой дом, только небольшой, в две-три жилых комнаты.

Папа просил меня приехать в ближайшее воскресенье помочь рассортировать вещи: что перевозить в новый дом, что продать, а что просто выбросить.
Приехав домой, я узнала еще об одной несправедливости. Горсовет заплатил часть стоимости дома облигациями государственного займа, которые нельзя продать. Так что, продав свой дом родителям на полученные деньги удалось купить себе только саманную хату в две комнаты с небольшим садом. Папа был очень расстроен и жаловался:
– Что хотят, то и делают, проклятые! Нет законов, на которые можно опереться человеку. Законы издают, а они ничего не значат.
– У нас диктатура пролетариата, – поясняла я, – что диктатору выгодно в данный момент, то он и делает. Всегда имейте в виду, что над всей жизнью у нас довлеет цель партии ввести социализм во всем мире, а законы это – так себе, с ними можно не считаться, если они в данное время не помогают достижению этой главной цели. Основной закон в нашей стране, это генеральная линия партии, линия не прямая, она идет зигзагами, а чтобы люди знали какой зигзаг в настоящий момент закон, на всех заводах, во всех колхозах, учебных заведениях повсюду организованы кружки текущей политики. Эти кружки всем надоели, но зато они помогают держать нос по ветру и не попадать под репрессии.
– Вот спасибо, доченька, объяснила. Значит, недаром учишься в высшей школе!
– Вот вы шутите, а это так. Каждый член партии проводит генеральную линию на месте, он сам себе при этом закон! Возьмите хоть коллективизацию; наших студентов-коммунистов послали помогать организовывать колхозы, раскулачивать казаков. Они, вместе с секретарем местной партячейки и парой местных активистов, решали, кого раскулачивать. Они не суд, не ГПУ, не прокуроры, – они сами решали, какие семьи арестовать и выслать в Сибирь в концлагерь. И заметьте, почти никто из репрессированных не нарушил советских законов. Одних сослали потому, что они не хотели записываться в колхоз, у других было больше скота, чем у большинства – кулаки, третьи отказывались ходить на собрания, а иные были личные недруги секретаря парткома или другого начальства. В общем, всех, кого подозревали, что они против коллективизации.

Сытное питание
– Что случилось, Иван Платонович, я вижу вы дезертировали с трудового фронта? (студенты вместо учебы были отправлены в колхозы, на уборку урожая – ред.).
– Я не дезертировал. У меня большая неприятность и я никак не могу успокоиться.
– А что такое?
– А то, что приехали мы в колхоз, а там кукуруза стоит неубранной, прямо жалко смотреть, такой хороший урожай пропадает. Решили взяться за работу как следует. Утром перед работой пошли завтракать, нам дали горячую воду и лепешки из кукурузы. К обеду мы страшно проголодались, работа тяжелая и погода отвратительная. Ветрено, холодно, грязно – ведь на дворе ноябрь. На обед нам привезли суп из перловой крупы, жидкий, как вода. После работы на ужин опять такой же водянистый суп, только с пшеном, ни куска мяса, ни капли жира. И так каждый день. Ребята из сил выбились, говорят, что не могут работать при таком питании. Я решил приехать поговорить в парткоме, просить, чтобы наш студенческий паек пересылали в колхоз. На меня в парткоме напали прямо ужас как, говорят: «Ведь работают же колхозники на такой пище». Я им отвечаю: «Если бы колхозники работали, нам не пришлось бы ехать им помогать». Тогда меня стали обвинять в том, что я бросил работу и приехал отдыхать. Я им говорю: «Поймите, дорогие товарищи, ведь студент не Днепрогэс, он не может работать на воде! Дайте нам подходящее питание и мы будем работать как полагается, без питания все студенты там позаболеют». Ну и влетело мне за это! Я и дезертир, и разлагатель, и не хочу выполнять партийное задание, и чего только мне не пришили! Дали мне выговор с занесением в личное дело. Запачкали навсегда мое партийное лицо. Теперь за малейшую провинность меня вычистят из партии.
– Что же вы теперь будете делать?
– Пойду и напьюсь, а потом буду апеллировать в городской комитет партии. Я до самого ЦК дойду, а не позволю, чтобы меня так несправедливо наказывали.
P.S. Разумеется, ни докуда он не «дошел»; повезло, что самого из партии не «вычистили» – ред.

В этом году в студенческой столовой ввели новое «главное блюдо» – шрот. Шрот – это остатки подсолнечных семян после экстракции из них масла бензином. Обычно он идет на откорм свиней, так как содержит большой процент растительного белка. Вкус шрота отвратительный и самое неприятное это ощутительный запаха бензина. Кроме того, шрот содержит до 1,5% подсолнечной лузги, так как без нее экстракция масла затруднительна, и если есть неосторожно, можно поцарапать рот. Вероятно, лузга царапает не только рот, но и желудок и у многих студентов стали болеть животы.
После шротового обеда появляется отрыжка бензином, и запах бензина слышен не только в столовой, но и в институте. Студенты шутили, что им теперь опасно курить.
Недавно в столовой одна студентка сказала довольно громко: «Никак не могу привыкнуть есть эту гадость». Немедленно Иван Платонович, после выговора он теперь злой, ответил негодующим голосом:
– Ты называешь это гадостью? Почти чистый белок и около 1% жира. Посмотри, чем питаются другие. Они были бы рады получить эту «гадость». К сожалению, ее не для всех хватает.
Чтобы посмотреть, что получают «другие», далеко ходить не надо. На тротуаре возле столовой сидели десятки голодных из ближайших станиц, больше всего женщины с детьми. Они собираются к обеду возле столовой в надежде получить от студентов горсточку шрота. Иногда собирается такая большая толпа, что она загораживает всю улицу. Теперь нам запретили подавать милостыню возле столовой, и приходится остатки шрота, завернув в бумагу, выносить в боковые улицы.
P.S. Напомним, происходит все это на плодороднейшей Кубани – ред.

Продвижение наиболее талантливых
– Поздравляй Лиду, Валя, – сказала Таня, – она теперь кандидатка в научные работники.
– Да что ты? – удивилась я, – какие же у нее для этого данные?
– Почему ты удивляешься? – обиделась Лида, – чем я хуже других?
– Надо быть лучше других. И, потом, ты никогда не упоминала, что хочешь остаться работать в институте. Ты никогда особенно не интересовалась каким-нибудь одним предметом, и я никак не ожидала, что ты захочешь работать в узкой специальности, как это требуется при научной работе. Ты просила ячейку тебя выдвинуть?
– Нет, не просила, но когда меня спросили: хочу ли я остаться для работы в институте, я сказала, что хочу.
– Иван Платонович был ее главным ходатаем, – сказала Таня, – он рассказал, что занимался в нашей бригаде целый год, (он был т.н. «парттысячником» - человеком, которого партия приказным порядком «спустила» в вузы для создания «партийной интеллигенции»; в силу малограмотности, таких прикрепляли к студентам, что те «вытягивали» их, занимаясь с ними дополнительно – МЪ) и за это время узнал, что Лида, хотя и не так быстро осваивает науки, как ты или я, но зато поработав над чем-нибудь она понимает основательно и запоминает прочно. Иван Платонович привел еще очень веский довод в ее пользу, он сказал: «Лида настоящий крепкий середняк в учебе. Партия и правительство в своей политике в деревне опираются на середняка, я думаю, и мы хорошо сделаем, если перенесем эту практику в институт».
У меня чесался язык сказать, что Лида скорей бедняк в науке, но мне не хотелось ее обижать.
– Главная установка была: для советского ученого важна, прежде всего, идеологическая устойчивость, а потом уж талант.
– Но ведь есть же более способные?
– Более способные, вероятно, не так идеологически выдержаны, как Лида.

Проведение партийной линии
Террор раскулачивания и связанный с ним голод в станицах все время напоминают о себе. А тут еще в нашей краевой газете часто сообщаются ужасные сведения, запугивается и без того напуганное население. В «Красном Знамени», на первой странице, напечатано, что станица Полтавская подлежит поголовному выселению в Сибирь за саботаж и за невыполнение государственных заданий. Сообщается, что станица окружена кордоном войск ГПУ и ни один человек не будет из нее выпущен, и ни один не войдет, пока вся станица не будет выселена.
Вечером к нам зашел Максим («идейный» комсомолец, «проводник» партийной линии – ред.), и увидев на столе газету стал рассуждать о силе кулацкого сопротивления коллективизации.
– Но это же несправедливо, – сказала я, – ведь не вся же станица кулаки и подкулачники, есть много таких, кто добровольно пошел в колхоз и честно работает. Кордон ГПУ означает, что в станицу не пропустят даже того скудного продовольствия, каким снабжаются учителя, рабочие мельницы, служащие. Почему такое огульное наказание для всех?
– Ты не знаешь, что делается в станицах. Это необходимая мера. Казаков нужно терроризировать, иначе коллективизация провалится. Когда мы собирали в станицах семфонд и обнаруживали саботажников, скрывающих зерно, мы почти не встречали поддержки у населения. Вот тебе пример: у одного кулака мы нашли большой запас зерна, зарытый в земле, около 5 тонн. Вполне очевидно, что приготовить такую яму понадобилось много дней, а когда мы спрашивали соседей, то все уверяли, что ничего не видели и не знают. Можно ли этому поверить? Теперь же, если казаки будут знать, что вся станица ответственна за деятельность кулаков, они сами будут стараться от них избавиться. С кулаками должно быть покончено любой ценой и если мы с ними не покончим они нас прикончат. Помните, как сказал Ленин: «Деревня ежечасно, ежеминутно порождает капитализм», и с этим должно быть покончено.
– Но ведь можно найти менее болезненый способ это сделать и самый простой, это ограничить частное землевладение, обрабатывать землю наемным трудом в государственных имениях, или что-либо в этом роде. Вот уже четвертый год идет коллективизация. За это время можно было что-нибудь сделать.
– Ну вот, казаки так долго сопротивляются, партия и правительство решили, наконец, принять такие жесткие меры. Пару станиц выселят, а остальные задумаются.
– Хотя бы детей вывезли в город и кормили, – сказала Таня.
– Вывозить детей, а там стариков и еще разных других, этому конца не будет. Что поделаешь: «лес рубят, щепки летят».
– «Щепок»-то уж больно много, – сказала я. – Почему ты думаешь, что дети будущего, для которых строится социализм, будут лучше, более достойными жить, чем дети, умирающие от голода теперь? Почему не сохранить этих, уже рожденных?
– Я не думаю, что дети будущего будут лучше, я их не знаю, не видел и ничего к ним не чувствую. Но я знаю: чем жестче расправа, тем короче она будет и, в общем, жертв будет меньше. Как ты представляешь борьбу с кулаками? Отобрать у них детей, поместить их в безопасности и тем самым развязать им руки для борьбы с нами? Это наивно.

Активная модернизация производства
В этом году вводится новый порядок оценки проектов (выпускной диплом вуза – ред.). Крупные специалисты с производства приглашаются дать свое заключение о проекте до его публичной защиты перед государственной квалификационной комиссией.
Я составила план работы над проектом и пошла обсудить его с Лагутиным. У меня давно назрела идея включить в свой проект автоматический аппарат собственной конструкции для предварительной съемки масла по способу Скиппина. Лагутин должен был утвердить нововведение в проектное задание. Выслушав меня он сказал:
– Введением в проект нового аппарата вы усложните проект и взвалите на себя гораздо больше работы, чем необходимо. В разработке этого аппарата вы можете завязнуть, как муха в меду, – засмеялся он. – Но если вы разрешите задачу правильно, ваш проект будет выдающимся. Конечно, проектирование будет много интереснее, если будет внесено что-то новое. Давайте условимся так: вы начинайте разрабатывать проект по стандартному образцу, а когда основное задание будет выполнено, будет видно, останется ли у вас время на дополнительные расчеты и конструирование нового аппарата. А я пока выясню: будет ли такое новшество благоприятно принято дирекцией института.
Я была разочарована. Видно было, что Лагутин не хочет усложнять работу для меня и, конечно, для себя тоже.

Моя работа над проектом подвигается легко и быстро. Когда большая половина была сделана я пошла опять поговорить с Лагутиным, считает ли он возможным включить мою новую машину в проект?
– Я говорил с коллегами, – сказал он, – и пришел к заключению, что такой проект может вызвать недоброжелательное и даже враждебное отношение со стороны руководителей других кафедр и при защите его могут забраковать. Профессор Жан так и сказал, когда я спросил его мнение: «Нам нужны проекты, основанные на проверенных данных, а не воздушные замки!».
– Но ведь дипломные проекты мы делаем, чтобы показать насколько мы усвоили то, чему нас учили в институте. Я думаю, что мой аппарат покажет это лучше, чем проект. Почему же такая оппозиция?
– Сказать вам откровенно, я думаю, что это просто традиция. Я уверен, что если бы ваш проект прошел хорошо, то в следующем году каждый факультет тоже выдвинул бы что-либо новое. Возможно и выдвинет, получив от нас с вами идею. Профессор Жан особенно против (Это тот самый, кто в начале повести был еще студентом-выпускником, зарабатывавшем «научный авторитет» на общественном обвинении по «политическому убийству» студентки. Уже профессор – ред.).