Об изменении языка и наплыве варваризмов в русской речи

Каждый язык по мере своего развития и распространения наполняется новыми словами. Одни из них возникают в самом языке по законам его внутренней логики, другие же приходят извне либо как прямые заимствования, либо как кальки из других языков – последнее, как правило, относится к языкам, что имеют важное культурное значение в определенную эпоху и в определенной местности.

Словотворчество неизбежно, как практически неизбежны и заимствования. Да, можно заниматься пуризмом, как, например, делают хорваты или исландцы, не допуская в литературный стандарт новые лексические единицы из зарубежных идиом. Можно создавать целые высокие штили, очищенные от заимствований, что мы видим на примере høgnorsk — «высокого норвежского». Но это все будет искусственным, зачастую нежизнеспособным. Да и сами носители языка, порой, могут саботировать подобные решения регулирующих органов.

Одной из особенностей русской культуры, на мой скромный взгляд, является то, что мы легко перевариваем приходящее из-за ее пределов. Мы адаптируем новое, включая это в свой быть, перерабатывая и изменяя. Это касается всего: и культуры, и архитектуры, и идеологии. И даже религии, поскольку русское Православие содержит в себе и собственно русские черты (оставаясь при этом Православием, равно как и греческое Православие остается им же). То же самое мы можем сказать и по отношению к языку.

Русская языковая культура с самого начала была связана с иными языками. В письменный период это были греческий и старославянский, татарский, польский, латинский, голландский, немецкий, французский, а теперь и английский. В дописьменном же периоде мы тоже видим влияние иных языков. И в целом, до времени Петра И русская словесность всегда была двуязычной, с доминирующей ролью церковнославянского языка, что отразилось даже на русском правописании (в большей мере дореволюционном, но и пореформенная орфография несет в себе остатки этого влияния). Не говоря уже о языке как таковом. В своей лекции, что я прочитал в середине старостильного июня сего года в С.-Петербурге я отметил, какое колоссальное влияние оказал на нашу словесность, а вместе с ней и на нашу культуру, церковнославянский язык. Это и грамматические изменения, и смена принципов словообразования, и увеличение лексики, и создание новых грамматических категорий, не говоря уже о стилистике и синтаксисе. Были ли эти заимствования плохими? Определенно нет. Более того, в том числе и благодаря им русский язык вошел в число важнейших языков мира, будучи связанным с общеевропейским культурным полем. Русское и церковнославянское не отделимы друг от друга в современном языке. Более того, одних только лексических и грамматических славянизмов в уже написанном мною здесь тексте можно насчитать около трех десятков в менее чем четырех сотнях слов. Если же, пока мы не ушли слишком далеко, посчитать в том же объеме текста заимствования, то их количество составит около четверти всего объема слов к началу данного предложения.

Потому лично мне кажутся наивными предложения о пурификации («Шишков, прости, / Я знаю, как перевести» — очищении) русского языка от заимствований как таковых. Всегда возникает вопрос: где нужно провести границу. Например, в наименовании «Совет Федерации Федерального Собрания Российской Федерации» нет ни одного исторически русского по происхождению слова, все слова либо явно иностранного происхождения, либо взяты в церковнославянской, а не русской, форме. Полностью по-русски это название даже не переделать, ибо даже само слово Россия – греческого происхождения, а слово русский, по самой обоснованной этимологии, – скандинавскаго. Если посчитать это условностью, то фраза выше в «очищенном» русском звучала бы примерно как «Свет Суза Сузного Сборования Русского Суза». Думаю, понятно, почему бесконтрольное стремление к пуризму неисправимо исказит русский язык.

Обычно же, говоря о защите языка от заимствований, от так называемых «варваризмов», люди имеют ввиду актуальную их жизни эпоху. Да, при нашей жизни мы видим много иностранных слов, которые вклиниваются в русскую речь. Но так было всегда. При Петре это были голландские (зонтик) и немецкие (шкаф) слова, потом французские (тарелка), английские (вокзал), до – арабские (алгебра), еврейские (Голгофа), греческие (цирюльник), китайские (чай), татарские (деньги) и т. д. Не все слова прижились и остались в активной части русской речи: тот же фрюштюк вместо завтрака так и не закрепился в языке, несмотря на наличие слова в литературных текстах. И это вполне обычное явление: каждое поколение привносит что-то в язык, но не все привнесенное в языке остается. Полезное остается, а остальное запоминается как артефакт определенной эпохи.

Обилие англицизмов в современной русской речи многих раздражает сейчас, равно как во времена Александра Сергеевича Пушкина пуристов раздражали галлицизмы в русской литературе и публицистике. При этом, исторический опыт подсказывает нам, что значительное число слов такого рода исчезает из активного обихода через поколение. Профессиональная лексика, связанная с новыми отраслями экономики и техники, вытеснится по мере освоения этих технологий. Иноязычный сленг, который очень редко живет долго, тоже будет преобразован. Лексика, входившая в молодежный словарь начала 2010-х, уже сейчас, в 2020-е, практически не употребляется. То же самое будет в 2030-е с нынешним сленгом. Это легко проследить преподавателю в его работе с молодежью разных возрастов. Кроме того, творческие силы народа тут тоже включаются в работу, предлагая альтернативу заимствованиям из лексических средств родного языка даже в сленге. Аналогичное происходит и в других языках, из-за чего попытки преподавателей иностранных языков научить своих учеников актуальному сленгу всегда будут анахроничными, своеобразной подготовкой к прошлой войне. В этом плане, словари французского, испанского и американского сленга, стоящие на полках моей библиотеки, устарели уже в год выхода, да и им самим сейчас более дюжины лет.

Можно много и постоянно бить в набат, говоря о порче языка новыми поколениями и новыми технологиями, о порче языка разнообразными варваризмами, но это не изменит того, что язык, как настоящий живой организм, сам поборет в себе все негативные, на наш взгляд, тенденции. Можно представить, почему мы возмущаемся заменой «управляющих» или «заведующих» на «менеджеров» – если есть свое слово, то необходимости в иностранном слове мы не видим. Вероятно, в 1961 году и американцы возмущались, увидев в газетах русизм «sputnik», заменяющий английское «satellite». Правда, в первом примере и первые два слова суть славянизмы, а не русизмы, но мы можем смириться с сосуществованием в нашем языке двух равнозначных пластов лексики – старо- и церковнославянской и русской, равно как в германском английском спокойно существует значимый, под 40% от всего объема, пласт лексики романской. Можно возмущаться и прямому использованию иностранного слова в тех случаях, когда они описывают новые для языка реалии: все-таки английский сплин и русская тоска не могут считаться полными семантическими синонимами, хотя для носителя особой разницы не будет. Заимствования подобного толка создают оттенки, усиливают спектр значений, что лишь обогащает язык. К тому же, язык все равно эти слова переварит под свою логику, придав им в своем контексте новые смыслы.

Государство предлагает с заимствованиями бороться, предлагает ограничить их использование в учебных материалах. Разумеется, по контексту понятно, что речь о новых словах, которые еще не закрепились в языке, которые еще не освоены им. Но вот вопрос о границе, который я называл выше, все равно останется. Когда я обучался в магистратуре Института истории С.-Петербургского государственного университета подобная законодательная инициатива была озвучена вновь. Я тогда, шутки ради, составил список слов, которые, если доводить закон ad absurdum, должны бы быть изъяты из любого учебника истории. Вот он: Русь, князь, история, Россия, деньги, хлеб, пенязь, витязь, Днепр, Днестр, Нева, митрополит, патриарх, епископ, священник, министр, президент, король, царь etc. Мы понимаем, что до такого пласта лексики дело не дойдет. Но вот кто будет определять, освоилось ли слово в языке, если словари обновляются очень медленно, а новации в технологиях и экономике их опережают, особенно в наше время? С другой стороны, без регулирования можно оказаться в ситуации полиглоссии, когда разные поколения, говоря на одном языке, будут оперировать разными лексическими единицами для одних и тех же понятий.

В языке всегда будут тенденции к расширению лексического багажа. Он может осуществляться через создание новых слов, как было, например, с промышленностью, изобретенной Карамзиным, через калькирование (см.: кислород, углерод, водород, правописание, Православие) или через заимствования. Иногда калька или создание нового слова на своей базе закрепляются, оставляя для варваризма иной пласт семантики (как со словами индустрия или ортодоксальный), а то и вовсе вытесняя его (оксигенов, карбогенов и гидрогенов в современной химии мы не встретим). А иногда мы имеем казусы, наподобие мокроступов. Или детоводителей, дееписания и любомудрия (так словари начала ХIХ в. называют педагогов, историю и философию). Во всем нужен баланс: с неуместным и замещающим бороться, удачные находки сохранить, а для новых явлений оставить пространство для развития, для творчества народа и самого языка и его внутренних законов. Оставить пространство для конкуренции, как было, например, в «споре» между телевидением и телевизией после изобретения данной технологии.

Лучший путь в вопросах развития лексической базы любого языка, на мой взгляд, прекрасно описывается медицинским принципом: «не навреди». Через язык проходят тысячи слов, которые могут остаться на паре страниц и исчезнуть, но из-за которых каждое новое поколение будет говорить о порче языка. Наши дети «испортят» наш язык, лишь для того, чтобы им его «испортили» наши внуки. И если уж на то пошло, мы сами «испортили» язык Пушкина, как сам Пушкин сотоварищи «испортили» язык Антиоха Кантемира, Тредиаковскаго и Ломоносова, которые сами «испортили» язык Мелетия Смотрицкаго, и так далее, и так далее до бесконечности, пока мы не доедем до стиха «В начале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово» (Ин: 1–1).

Не навредим же.