Реальный социализм: свидетельства очевидцев

Сегодня в большом ходу побасенки апологетов советской власти о полной энтузиазма и оптимизма жизни подсоветских граждан накануне II Мировой войны. Предлагаем вниманию читателей подборку воспоминаний конца 1930-х м годов о реалиях жизни в СССР. Все это – свидетельства перебежчиков, а также иностранных специалистов, опубликованные на страницах эмигрантской прессы.

Ненависть к власти

— Уверяю вас, я не знал вокруг себя ни одного семейства, которого бы так или иначе не коснулась эта страшная и нелепая чистка. А я последние девять лет прожил в Москве — у меня было много знакомых. Последние процессы, расстрелы, аресты привели всех в ужас. Вы спрашиваете, как относится население к власти? Я вам скажу, как. Если бы эта власть не охранялась штыками, уверяю вас — весь Кремль разнесли бы по кирпичику. Шумные уличные празднества, даже эти единодушные выборы ровно ничего не доказывают, и в самой стране им решительно никакого значения не придают.

Какое еще чувство, кроме чувства ненависти может вызывать эта власть? Подумайте сами. Количество заключенных и сосланных во всем Союзе у нас в Москве определяли в пять миллионов. Но что это значит? Это значит, что, по крайней мере, пятнадцать миллионов (считая и родных непосредственно пострадавших) подверглись тем или иным репрессиям власти, той или иной каре. Но ведь это только в данный момент! Сколько же десятков миллионов населения за последние годы прошло всего через эти испытания, через эту мясорубку? Мне передавали, что два года тому назад сам Крыленко на каком-то съезде криминалистов сообщил, что на Украине за время советской власти через тюрьмы прошло до 70% всего населения Украины. Вы представляете, какую школу ненависти прошли эти люди?

«Голос России, № 83, 25 января 1938 г.

Рассказ немецкого инженера

В 1924 году из Германии выехало 68 семейств, в большинстве с деньгами и сельскохозяйственным инвентарем. В сов. России их приняли радушно. Приехавшие в большинстве были сочувственно настроены к опыту социалистического строительства и жаждали вложить свои силы в общее дело. Неподалеку от Ростова-на-Дону им был отведен большой кусок земли, и здесь скоро возникла сельскохозяйственная коммуна «Красная Германия». Земля оказалась очень плодородной и с самого начала пошло очень хорошо. Жизнь, казалось, оправдывала самые смелые мечтания. Первый крах случился, когда руководитель коммуны, тоже немец, приехавший из Германии, сбежал с доверенными ему деньгами коммуны. Государственный банк дал ссуду в 27 тыс. рублей, но тут вскоре прекратились привилегии новопоселенцев, на коммуну был наложен непосильный налог. Налог и долг государственному банку связали коммунаров по рукам и ногам. Потихоньку началось дезертирование. Наиболее малодушные предпочитали убраться из коммуны и сесть на единоличное хозяйство, избавив себя тем самым от долга и платежей. Большинство коммунаров за долги было посажено, но в 1927 г., по случаю 10-летия октябрьской революции, по амнистии все были освобождены с обязательством уплатить долг. Коммуна все же распалась. Кто уехал в Сибирь, кто пошел работать в города. Кое-кто пытался уехать на родину, но не добился этого.

«Голос России» , № 85, 8 февраля 1938 г.

В деревне

Жизнь в деревне сплошной хаос: она почти невозможна для человека. Но крестьян-колхозников удерживают силой и хитростью. Городское население имеет паспорта, а крестьяне нет. А то бы они все бросили деревню и работать в колхозах и совхозах было бы некому. Деревни сплошь коллективизированы. Единоличников почти нет — их задавили налогами и разорили. Так что им пришлось вступать в колхозы или же бросить все и бежать куда глаза глядят, от деревни подальше.

Крестьяне-колхозники оборванные, голодные и холодные — зажиточной жизни по-сталински нет никаких признаков. Повальное обнищание и разорение деревень.

В период раскулачивания и коллективизации деревни (а в Сибири, Семиречьи и Туркестане на 75% крестьяне жили зажиточно) имущество грабилось и уничтожалось, дома, заборы, постройки шли на дрова или продавались за бесценок в города и близлежащие деревни. А крестьяне гнались беспощадно в концлагеря и на север, в Нарымский край на заготовки леса, где гибли тысячами, и даже не доходя до места. Табуны скота настолько уменьшились, что не составляют 10-й доли прежнего.

Фактически при зажиточной сталинской жизни колхозник имеет право иметь одну корову и пару овец. Когда-то прежде крестьяне в Сибири имели от 3-х до 10 коров. Сейчас деревенские жители ездят покупать хлеб в город.

В сельпо (лавках) ничего нет: ни одежды, ни обуви. У крестьян мало того, что забирается осенью хлеб, с них дерется ряд налогов: деньгами и натурой – мясо, шерсть, молоко и т. д. Колхозам дается твердое задание на сдачу хлеба государству не с собранного урожая, а с посева весной, когда еще хлеб дал только всходы. Так что колхозники часто, рассчитавшись с государством сдачей хлеба и засыпав семена, остаются без куска хлеба. Бывают случаи, когда колхозам нечем рассчитаться даже с государством. Или же на трудодень придется настолько мизерное количество, что прокормиться семье зиму нет возможности.

В общем крестьяне сейчас — это рабы в полном смысле слова, работающие на кучку мировых бандитов. Работать приходится до седьмого пота: с восхода солнца и до захода. Выгоняют на работу, не считаясь ни со здоровьем, ни с состоянием одежды (положим, все одинаково раздеты). А то и тех крох, которые обуславливают «веселую и счастливую» жизнь, осенью не получишь. Лошади иметь крестьянин не имеет права. Ими распоряжается колхоз.

Работы ведутся в колхозах и совхозах бесхозяйственно — в хаотическом состоянии все хозяйство. И порядок этого строя строго охраняется: поставки хлеба и все кампании проводятся под наблюдением верных псов НКВД и аппарата партии. Злоба затаена в миллионах крестьянских душ — и ждут удобного случая, чтобы расправиться и отомстить за это «счастье» и «зажиточную жизнь» большевикам, посулившим когда-то рай земной, но осуществившим ад.

«Голос России», № 90, 15 марта 1938 г.

Мужицкий рай

Я вырос в русской деревне и отлично знаю жизнь русского крестьянина, как в Царской России, так и при «любимом, дорогом вожде и учителе» — товарище Сталине.

Пашский район Новоладожского уезда Петроградской губернии — один из самых богатых районов. Крестьянство в царское время в этих волостях жило полной, зажиточной жизнью, имело землю, обеспечивавшую его сельскохозяйственными продуктами на целый год, даже и с избытком, который сбывался на рынок. Крестьянин имел домашний скот и занимался, кроме того, рыбным промыслом и лесными разработками и сплавом леса.

Труд крестьянской семьи распределялся так: жена работала на поле и по хозяйству, она и пахала, и сеяла, и справлялась с животиной, и возилась около печки, обшивала, обмывала и кормила всех членов своей семьи. Мужчина работал на рыбных промыслах в известный сезон, а затем шел на лесозаготовительные и сплавные работы и только в сенокос и в молотьбу он помогал жене: никаких тракторов, ни комбайнов, ни сеялок, ни молотилок, ни МТСов, ни «раев» он не знал. Жена его являлась и председателем животноводческой их фермы, и «бригадиром», и «звеновой», и «трактористом» на лошади, и «штурвальной» на молотильной цепи, и «знатной дояркой», и прекрасным «ответственным секретарем комсомольской ячейки», т. е. матерью своих детей. После честного повседневного труда крестьянская семья могла спокойно спать, не имея ни малейшего опасения быть арестованной. Жили, как говорили, полной крестьянской закромой. Война. Революция. Разорение и, наконец, колхоз.

Пашский район — район сплошной коллективизации. В момент проведения коллективизации я был первой жертвой ОГПУ, а за мной поехало еще 115 человек передового крестьянства. Покончив с нами, приступили к расчетам с остальными мужиками, отбирая все в колхоз.

С этого момента прошло 5 лет. Я вырвался из концлагеря и тюрьмы и посетил Пашу, чтобы хоть глазком посмотреть, что стало с дорогим мне местом и его жителями.

Оказалось, что половина крестьян — совершенно мне незнакомые люди, вывезенные из разных районов Сов. России и вселенные в дома, ранее принадлежавшие знакомым мне мужикам. Деревни утратили их прежние названия и соединены теперь в один колхоз, именующийся «Колхоз Красный Пахарь». Да и наружный вид деревни совершенно изменился: заборы у домов завалились, часть их истоплена, а часть валяется на дороге. Когда-то дедами бережно посаженные и выращенные березки большей частью либо совсем срублены, либо засохли от надрубов. На домах редко увидишь целую трубу — либо она совсем развалились, либо стоит жалкая ее часть. Стекла в рамах побиты и заткнуты грязными тряпками или рогожей. Надворные постройки либо совсем завалились, либо стоят под весьма критическим углом. Над окнами и дверьми болтаются на одном гвозде, еле-еле держась, оконные и дверные плинтуса. Дома некоторые также покосились, и не закрываются вплотную двери и т. д. Деревня производит своим внешним видом такое впечатление, как будто жители ее все вымерли или здесь прошли Мамаевы войска.

Захожу к знакомым мужикам. Разговор о старых односельчанах: в ссылке... в переселенцах... в концлагере... ушел на заработок и не вернулся обратно. Многие занимают административные должности: лесники, бригадиры, сторожа, сельсоветчики, заправители разных «раев» и т. п. — Житья не стало в деревне.

Задолженность колхоза по семенным ссудам из года в год растет, да и поборы непосильны.

Наша Газета, № 28, 26 апреля 1939 г.

Девушкины тропки

Самостоятельными и совсем взрослыми мы с сестрой стали с того достопамятного майского дня 1920 года, когда вся наша семья, начиная от старушки-бабушки и кончая нашей любимой пойнтершей Лэди, очутилась на улице. Соседний дом был уже месяц тому назад реквизирован для президиума чека, и вид с нашего балкона на прогуливающихся в саду в свободное от служебных занятий время товарищей Реденца и Заковского не сулил ровно ничего хорошего. Мы предчувствовали, что и наши денечки сочтены, и, умудренные горьким опытом наших соседей, оставшихся после выселения буквально без ничего, кроме того, что на них было надето, потихоньку выносили по вечерам из дому то, что казалось нам более ценным и необходимым: мамино караклевое манто, вазу Галлэ и некоторое количество простынь и скатертей. Одним словом, воровато растаскивали свое собственное имущество и распихивали его по менее угрожаемым родственникам и знакомым. На всякий случай, в качестве последнего ресурса, было произведено искусственное уплотнение нашей жилплощади более или менее привилегированными элементами — двумя врачами и даже одним красным профессором.

Выселили нас, как это обычно практиковалось, в два счета. Пришли красноармейцы с ордером: дом реквизируется для членов Губпаркома. Тут уже даже красный профессор был бессилен. Одного врача, лежавшего в это время в сыпном тифу, вынесли прямо с кроватью в ближайший госпиталь. Мы стали поспешно вязать в узлы то немногое, что нам было разрешено взять с собою, и через два часа дом был «очищен», а мы стали нищими.

Поселились мы в биллиардной комнате бывшей виллы нашего хорошего знакомого — немца Гинанда, когда-то одного из крупнейших одесских коммерсантов. С иностранцами тогда еще большевики считались, и дома их, при известном умении приспособиться к местным условиям, были все же своего рода табу...

С нашим вселением дом уплотнился до отказа. В каждой комнате жило по семейству с примусом, в кухне плотно обосновалась бывшая хозяйская кухарка и никого туда не пускала. Огромный зал был занят под школу для выздоравливающих красноармейцев, каковая школа в совокупности с «идейным» германским коммунистом Отто Корбахом, реквизировавшим бывшую столовую, придавала всему комплексу защитный красноватый колорит…

Моя сестренка Вера оказалась очень толковой и деловой девчонкой. Она непрерывно чему-то училась, говоря, что знания имеют то неоспоримое преимущество над вещами, что их уже никто не сможет отнять, это вам не квартирная обстановка. Очередным ее коньком была стенография. Она до того блестяще окончила недавно открывшиеся у нас «первые советские стенографические курсы», что была оставлена при них в качестве лектора...

Верина лекторская деятельность имела два преимущества: во-первых, Вера стала «трудовым элементом», а во-вторых, она регулярно снабжала нас хлебом. Получение хлеба было результатом следующего безобидного трюка. Курсы снабжались казенным хлебом из расчета по ломтю на курсиста в день. Но так как курсисты занимались всего три раза в неделю, то половина хлеба оставалась и по-братски распределялась между уборщицей, лекторами и заведующим. Так что хлебом, по крайней мере, мы были обеспечены…

Как-то раз, после особенно гнусного и голодного дня, даже я начала реветь, как маленькая… В голову полезло опять то, о чем рассказывала одна знакомая, недавно выпущенная из Чека. С ней в камере сидела вдова уже расстрелянного не то члена палаты, не то прокурора (теперь не помню) с тремя дочерьми. Расстреляли их, так сказать, в рассрочку. Сначала взяли старшую девочку, через несколько дней вторую и когда пришли за шестнадцатилетней Ниночкой, обезумевшая мать вцепилась в нее, и их обеих вы волокли из камеры. Такие и подобные вещи надо как-то насильственна выталкивать из своего сознания, потому что если об этом начать думать, то ведь просто нельзя больше жить.

«Наша Газета», № 34, 12 июня 1939 г.