Главная

ЗА ЧЕРТОПОЛОХОМ

Автор: 
Краснов П. Н.
Ссылка: 
http://monarhist.info/node/309
  
   В воскресенье, на первой неделе Великого поста, во втором часу дня Радость Михайловна с сенной девушкой, княжной Марией Николаевной Благово, ехала в парных санях по набережной Невы. Нева была покрыта льдом и снегом. Во все стороны по ней бежали расчищенные дороги. Самоедский чум стоял у Дворцового моста, высокие елки окружали его, и дети толпились, ожидая очереди кататься на оленях. Голубой лентой протянулась к красному зданию 1-й воинской школы боярских детей ледяная дорога, и рослые люди в серых вязаных фуфайках перевозили, скользя на коньках, ручные санки. Сани свернули на спуск и покатились по широкой дороге через Неву к лест нице, где мирно дремали на северном солнце каменные сфинксы. Встречные люди узнавали великую княжну. Мужчины снимали шапки, женщины кланялись, и Радость Михайловна, кивая им, видела улыбку счастья на их лицах.
   На крытом подъезде Школы живописи и ваяния, у самого Николаевского моста, у высоких дверей, ведших в сквозные сени, упиравшиеся в стеклянное окно и уставленные статуями, их ожидали начальник школы и учителя. Начальник, Николай Семенович Самобор, ветхий старичок в синем кафтане, расшитом золотом, кинулся шаркающими шагами помогать Радости Михайловне снять шубу.
   По лестнице, устланной ковром, они вошли в зал, увешанный старыми картинами, где уже стояла стойка для продажи пропусков, списков и художественных снимков с выставленных картин. Из этого зала широкая дверь вела в полуциркульный зал. Посредине него стояло бронзовое изображение императрицы Екатерины Великой, и уже из-за нее видна была ярко, воздушно написанная картина. Видно было блестящее солнечное синее небо и ветви, покрытые белыми снежинками цветущих вишен.
   Радость Михайловна обошла статую и остановилась.
   Другая Радость Михайловна стояла перед ней. В густом переплете ветвей цветущих вишен и яблонь, прислонившись к черному стволу, на золотистом песке, покрытом кружками солнечного света, стояла девушка. Она была написана такими воздушными тонами, что нельзя было сказать, реальная это девушка или призрак. На бледном лице призывом горели большие голубые глаза, руки были бессильно опущены вдоль тела. Белая рубашка с золотым узором, босые ноги в сандалиях -- тот самый стилизованный дунганский костюм, какой носила великая княжна, когда приезжала в Илийское воеводство, -- был выписан с поразительным искусством.
   --До сего времени, -- шамкая, говорил Самобор, -- еще никому не удавалось создать столь прекрасный образ Вашего Императорского Высочества. Мы считаем картину молодого художника Коренева гвоздем нынешней выставки.
   Радость Михайловна не слышала того, что говорил старый учитель. Она была поражена. Это была она, такой, какой явилась в немецкой земле, когда цвели вишни, чтобы позвать того, на кого указали ей тайные силы.
   --Я прошу обратить внимание, -- продолжал говорить Самобор, -- на глубину картины. Это так написано, что, когда задул сквознячок в палате, нам казалось, что ветки вишневых деревьев стали ронять свой цвет. Хотя художник Коренев учился в Неметчине, наш совет постановил наградить его званием художника и выдать ему золотой знак высшей степени.
   Радость Михайловна ничего не слышала. Прижав обе руки к груди, она думала, как утишить биение сердца, не выдать румянцем, блеском глаз волнения, не дать прочесть ее мятежные мысли. Она уже знала, что, закрытый толпой учителей, стоит тут, неподалеку, тот, к кому рвалось ее сердце и кого видала она четыре дня тому назад в сонной грезе спасающим ее от Змея Горыныча. Она знала, что сейчас уже не призраком, спустившимся в ночи, не видением, но живая, существующая, станет она перед ним, протянет руку и ощутит на ней поцелуй того, кого звало ее сердце.
   --Позвольте представить Вашему Императорскому Высочеству и самого создателя сей знаменитой картины, -- проговорил Самобор.
   Толпа учителей расступилась, и Коренев оказался перед Радостью Михайловной.
   Радость Михайловна подняла на него глаза.
  

VIII

  
   Одетый в темно-синий кафтан русского покроя, такие же шаровары и высокие сапоги, Коренев ничем не выделялся из множества молодых людей, кого по обязанности видала Радость Михайловна, но почему-то, когда его горячие губы коснулись ее маленькой руки, трепет пробежал по ее телу и краска залила лицо. Но сейчас же она справилась. Она была царская дочь и умела владеть собой. Синие глаза спокойно посмотрели в его глаза, и ласковый, для всех одинаково полный привета, ровный голос прозвучал из ее уст:
   --Вы где учились искусству живописи?
   --Я... Кажется... Да... Понимаете, -- бормотал Коренев и чувствовал, что туман застилает его глаза и в ушах звенят мелкие колокольчики, точно муха, забившаяся в сети паука, пищит там. -- Вот в чем дело... Я учился в Берлинской академии художеств.
   -- Ваша картина прекрасна, -- сказала Радость Михайловна. -- Она сделала бы честь и любому собранию наших картин. Значит, в Неметчине искусство живописи стоит не ниже нашего...
   --Aber gar nicht. Ничего подобного... Это я писал не по-берлински... Там теперь устремление от природы, искание новых путей, там красками почти не пишут.
   --Чем же пишут там?
   --Чем попало... Клеят на холст обрывки бумаги, яичную скорлупу, разный мусор.
   --Помните, Ваше Высочество, -- вмешался Самобор, -- я читал вам об уродливом течении в искусстве в начале двадцатого века, об имажинистах, кубистах, футуристах?
   --Боже мой, -- сказала Радость Михайловна, -- но неужели это сумасшествие еще продолжается на Западе?
   --Ах, Ваше Императорское Высочество, -- воскликнул Коренев, -- но там люди живут совсем не так, как здесь. Радость Михайловна протянула ему руку.
   --Сегодня в пять у государя императора во дворце чай. Я прошу вас на нем быть моим гостем.
   Она повернулась от картины, толпа учителей расступилась перед ней, и она пошла, улыбаясь светлой улыбкой, в большие залы, установленные зигзагообразными черными щитами, с картинами в тяжелых рамах. Они не занимали ее. "Если Коренев мог так написать ее портрет, значит, он запомнил ее, значит, он полюбил ее". Она с трудом справлялась с собой, чтобы не быть рассеянной. Остановилась у картины, изображавшей конных казаков в серых черкесках с белыми башлыками за плечами, скачущих ночью по полю, озаренному луной и алым заревом пылающей деревни.
   --Атака 1 -го Волгского Его Высочества наследника-цесаревича полка? -- сказала она.
   --Так точно, -- проговорил, выдвигаясь, пожилой художник с длинными русыми польскими усами. -- "Дело у посада Савин, 21 июля 1915 года".
   --Здравствуйте, Майхровский, вы только одну эту картину выставили? -- сказала Радость Михайловна, подавая художнику руку.
   --Только одну, Ваше Императорское Высочество, -- тихим голосом сказал художник. -- У меня была большая забота. Моя жена была тяжело больна.
   --Что же вы мне не сказали? Я бы навестила ее, -- воскликнула Радость Михайловна. -- А как ее здоровье теперь?
   --Благодарю вас. Она уже выходит.
   --Пожалуйте сегодня вместе с ней на пятичасовой чай во дворец. Я скажу государю императору о вашей кар тине. Я уверена, что ее купят для подарка 1-му Волгскому полку.
   Рядом висел слащаво написанный букет розовых гвоздик в большой темно-синей вазе. Художница, розовая белокурая девушка с нерусским лицом, стояла возле полотна. Радость Михайловна скользнула взором по картине и прошла мимо. Только сильные картины, ярко блещущие подлинными искрами таланта, привлекали ее внимание. Она проходила мимо многих пейзажей, изображений леса, зимы, степи и охот с борзыми и вдруг остановилась около маленького полотна, изображавшего уголок двора, петухов и кур, и луч солнца, сверкнувший из-за угла.
   --Как хорошо написано солнце! -- сказала она. -- А самого творца этой милой картинки здесь нет? Каштанов не приехал из своей Богодуховки?
   --Ну, разве он может оставить свое именье, -- сказал учитель видовой живописи. -- Я не знаю, что больше он любит, своих лонг-шанов или свою кисть и искусство?
   --Не смейтесь, Бородин. Каштанов -- славный старик. У каждого человека есть свои слабости, и его слабость к собакам, кошкам и курам -- очаровательная слабость. Я потому жалею, что его нет, что не могу вытащить его к нам. Он так хорошо рассказывает про животных. Он будто знает душу своих дворняжек, котов и кур. Славный старик.
   По мере того, как шла она из залы в залу, число приглашенных увеличивалось. Сенная девушка записывала в книжечку золотым карандашом имена осчастливленных, и счастье было не только в том, чтобы попасть во дворец, но в том, что такое приглашение показывало, что картина обратила внимание Радости Михайловны, а это значило, что она действительно прекрасно, талантливо написана.
   Из зала с живописью она прошла в зал, где висели работы, сделанные водяными и медовыми красками, наконец в чертежные зодческого отдела. Она шла быстро. Всю выставку, заключавшую более шестисот номеров, она прошла менее чем в три часа, но ни одна картина, чем-либо замечательная, не ускользнула от ее взора. И, если это было полотно молодого художника, она находила для него ласковое слово, она приглашала его во дворец своего отца и осчастливливала его на всю жизнь.
   Уже темнело. Мартовские сумерки надвигались, когда она спустилась в сени, где казак ожидал ее с шубой.
   --Благодарю вас, -- сказала она, прощаясь с Самобором. -- Выставка великолепна. Мне думается, что она лучше прошлогодней. Искусство русское идет вперед.
   --Да, -- сказал старик, -- таких картин, как "Грезы мечты золотой", где изображены Кореневым Ваше Высочество, в прошлом году не было. Это талант, который перейдет в вечность.
   --Да, вы находите? -- сказала она. -- И мне картина очень понравилась. Итак, дорогой учитель, через полчаса во дворце.
   --Я осчастливлен выше меры вниманием Вашего Высочества, -- проговорил старик и побежал открывать дверь перед Радостью Михайловной.
  

IX