ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ

Через неделю я оказалась обладательницей столь драгоценного в СССР заграничного паспорта. С виду он был очень неказист: не обычная изящная книжечка небольшого формата, как английский или германский, — а длинная красная тетрадка, с безвкусно напечатанным серпом и молотом, а внутри, вместо кни-

-21-

жечки — большой белый лист, складывающийся вчетверо и еще вчетверо. Понятно, что лист этот через некоторое весьма короткое время рвался и обтирался на краях сгибов, ту или иную визу ставили на нем где попало, так что таможенные чиновники, при последующих моих поездках в Россию в отпуск, долго и недовольно его рассматривали прежде, чем найти ту, которая им была нужна.

Но для меня такой паспорт был чем-то столь необыкновенным и дорогим, что я берегла его, как зеницу ока, и, сидя на службе, по нескольку раз открывала ящик стола, бережно его вынимала и любовалась им.

Теперь настал момент, когда надо было обо всем сказать товарищу Слуцкому*). Эффект был именно таков, каким и я его себе представляла. Слуцкий выпучил на меня по своему обыкновению глаза, стал бегать в волнении и ярости по комнате и, наконец, подбежал к телефону:

— Сейчас же позвоню в Наркомвнеш-торг и буду протестовать против вашего отъезда.

— Товарищ Слуцкий, Наркомвнешторг считает, что с моим знанием языков я буду

полезнее заграницей, чем в Москве.

*) Слуцкий был моим шефом в Международном Комитете Горнорабочих и сопровождал английскую делегацию в ее поездке в 1926 г. по СССР. О нем более или менее подробно рассказано в моей предыдущей книге «Записки советской переводчицы».

-22-

— Плевать мне на то, что он считает. Я вас не пущу — вот и все. Кто подписал вам

рекомендации?

— Кудрявцев и Миронов.

Лицо Слуцкого на минуту омрачилось.

— Я и с ними поговорю.

— Товарищ Кудрявцев уехал вчера в Донбасс.

— Не беспокойтесь, у нас существует на всякий пожарный случай телефонное международное сообщение.

Но в тоне Слуцкого уже сквозила некоторая неуверенность. Я сидела, как на иголках. Наконец, решила схитрить.

—Товарищ Слуцкий, неужели вы думаете, что мне особенно хочется ехать заграницу?

Я буду рада остаться в Москве.

— Ну вот, тем более. И не думайте, что вам там будет лучше, чем здесь. На какой оклад вы едете?

— Сто двадцать долларов.

— Вот видите. На сто двадцать долларов вы будете влачить с сыном жалкое существование. Ведь сами дома варить не будете, а придется обедать по ресторанам. Самый дешевый обед стоит в Берлине две марки пятьдесят. На двух человек — пять марок. И затем, раз вы едете с сыном, вам придется взять не одну комнату, а две — вы заплатите минимум двести марок. И школа будет дорого стоить. Вам совсем не к чему ехать.

— Хорошо, товарищ Слуцкий, я еще подумаю. Но очень вас прошу пока ничего не предпринимать.

-23-

— Ладно, но только я возмущен, как это вас назначили, даже не спросив меня — вашего начальника. А может быть, я против этого?

В это время в комнату кто-то вошел, и наш разговор прервался.

Чтобы усыпить бдительность Слуцкого, я старалась ничего больше не говорить о своем отъезде, более того — я стала его откладывать, надеясь, что постепенно Слуцкого удастся уломать. Одновременно я постаралась повидать тех служащих Дворца Труда, которые уже бывали на заграничной работе. В подавляющем большинстве это были коммунисты, которые всячески старались меня от поездки отговорить. Рисовали мне безотрадную картину полуголодного существования, говорили о том, что им самим, якобы, очень заграницей не понравилось, что они рвались вернуться в СССР и т. д. и т. д. Какой ложью оказались впоследствии все эти россказни!

Беспартийные же мои знакомые всячески убеждали меня ехать, завидовали мне, забегали ко мне в Комитет и просили показать мой заграничный паспорт. Смотрели на него с вожделением и вздыхали:

— Эх, кабы мне такой! Уж я бы одного часа здесь не остался.

А сослуживицы — такие же, как и я, беспартийные стенографистки, машинистки и переводчицы — просили меня:

— Когда приедете в отпуск, привезите мне беленькие носочки.

— А мне — красный беретик.

-24-

— А мне — губную помадку Коти.

Как бы то ни было, колебания не переставали меня мучить. В тот год стояла особенно суровая зима. Короткие северные дни, длинные темные ночи, ежедневные поездки в нетопленных битком набитых вагонах из Салтыковки в Москву и обратно, ухищрения для того, чтобы достать что-нибудь поесть — все это надламливало организм, иссушало желания, снижало энергию. Становилось как-то страшно ехать куда-то в чужую, неизвестную страну одной, без всякой опоры, с маленьким сыном. А тут еще бесконечные угрозы Слуцкого и уговоры других коммунистов. Словом, отъезд мой затянулся на три месяца.

Наконец, в двадцатых числах января меня срочно вызвали в Наркомвнешторг. А там —  к самому начальнику Отдела Кадров. Он посмотрел на меня довольно сурово и сказал:

— Или вы едете в Германию, или вы не едете. Но чтобы вы завтра же дали мне окончательный ответ и, если не едете, вернули паспорт. Визы-то ведь все просрочены, надо ставить новые. А Кельн сидит без стенографистки и бомбардирует нас письмами. Почему вы так тянете?

— Сто двадцать долларов уж очень малое жалованье. Все говорят, что на это в Германии трудно прожить.

Начальник почти с состраданием на меня взглянул: вот, мол, какая дурочка нашлась.

— Ну что ж, вы знаете четыре иностранных языка, когда приедете в Берлин, заявите там, чтобы вам прибавили еще десять

-25-

долларов. Скажете, что я на это согласен.

— А почему вы отсюда не можете дать мне сразу такую ставку?

— На это есть свои причины.

Позже я поняла, что это были за причины. Дело в том, что каждому командирующемуся заграницу полагаются подъемные в размере месячного оклада. И вот, даже эти десять долларов для советского кармана составляли расход, с которым все-таки надо было считаться.

Я вернулась домой, мы устроили последний семейный совет, и на следующий день я дала начальнику Отдела Кадров утвердительный ответ.

В Советской России большей частью власть делает все наперекор желанию граждан.

Покажи я излишнюю торопливость и страстное желание поскорее выехать заграницу, меня, может быть, в последний момент оставили бы в Москве. Но поскольку я не выказала особенно яркого желания уехать, ко мне прониклись как бы некоторым уважением и даже в принципе прибавили жалованье.

*

*  *

Судьба смилостивилась ко мне и в том смысле, что Слуцкий в середине января уехал в Донбасс по делам, так что я смогла уехать из Москвы в его отсутствие — даже прощальной рекомендации некому было мне написать, что, впрочем, меня не особенно удручало.

-26-

МЫ – В БЕРЛИНЕ

После долгих сборов наступил момент расставания. Было очень тяжело на сердце, но одновременно подбодряло сознание, что для моего сына поездка в Германию будет чрезвычайно полезна. 26-го января 1928 года, вечером мой муж и наши друзья проводили нас с Юрой на вокзал, а 28-го утром мы вышли с ним с центрального берлинского вокзала на Фридрихштрассе. Носильщик нес мой захудалый чемодан, в котором, кроме полотенца и мыла, ничего не было. Ибо что мог тогда вывезти из СССР заграницу несчастный советский гражданин?

Прежде всего нам нужна была комната хотя бы на два-три дня. В виду того, что меня командировали в Кельн, я полагала, что в Берлине мне долго быть не придется. Поэтому мы решили остановиться в гостинице. Но не тут то было: мы прошли весь квартал по Доротеенштрассе, влево от Фридрихштрассе, и результаты оказались самыми лачевными. Неукоснительно повторялась одна и та же процедура — носильщик заходил в отель, махал нам из-за стеклянной двери рукой; мы входили, а через секунду портье вежливо, но твердо заявлял, что комнат нет. И при этом как-то странно на нас поглядывал. Особенно на Юрчика.

Наконец, я уразумела, в чем дело. Всему виной был наш необычайный вид. На мне было мое старенькое, дважды перелицованное пальто, еще одесских времен, совершенно не мод-

-27-

ное и провинциального вида, а на Юрочке — черный длинный бесформенный кожушок из одеяла. Но, что самое главное, на нем была меховая шапка с наушничками, так что с первого взгляда он очень походил на эскимоса. Вот эта-то шапка, по-видимому, и отпугивала фешенебельных портье. Наконец, попалась какая-то второсортная гостиница, где над нами сжалились и предоставили на четвертом этаже небольшую комнату, правда, с двумя кроватями, за 9 марок в сутки. Эта цифра меня испугала. Неужели моих ста двадцати долларов действительно не хватит?

Наскоро умывшись и оставив Юрочку на попечение хозяйки, я, расспросив предварительно, как мне проехать на Линденштрассе, поспешила в торгпредство. Там я надеялась в тот же день получить хоть немного денег из моих подъемных, чтобы купить себе и сыну самую необходимую одежду и обувь. В таком виде, в каком мы приехали, нас не пустили бы, вероятно, ни в один более или менее приличный ресторан.

ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

— Siewunschen?*)

— Мне надо в Отдел Кадров, я только что приехала из Москвы.

*) Что вам угодно?

-28-

— IhernPass, bitte.*)

Портье нажимает под столом ногой кнопку, совсем незаметно для непосвященного глаза, и показывает рукой на дверь.

Здесь, в советском торгпредстве, все конспиративно. Это не то, что в любом германском учреждении, — вы входите, о вас докладывают, может быть, запрашивают даже по телефону того, к кому вы хотите войти, но двери, ведущие в остальное помещение, не закрыты. Здесь обе двери по сторонам обширной приемной заперты. Пришедший с улицы человек никаким способом не проникнет внутрь, не сможет пройти дальше этой приемной. Двери заперты потайным замком, и провода ведут к столам портье. А сами портье как в карманах брюк, так и в ящиках, стоящих перед ними письменных столов, имеют оружие.

Портье, как и весь остальной немецкий персонал торгпредства, включая уборщиц, слесарей, столяров, истопников и проч. — исключительно члены германской коммунистической партии. И не рядовые, а активисты. Но об этом я узнала лишь значительно позже.

*

*  *

Двери бесшумно раскрылись, я попадаю в переднюю, где движется так называемый патер-ностер, т. е. открытый лифт, с непрерывной цепью открытых кабинок, входить и выходить из которого нужно на ходу. Я вижу такой