ОСНОВЫ НЕОГРАНИЧЕННОЙ МОНАРХИИ

Так как Вашингтон, - говорит Диккенс, - может быть назван городом, окрашенным табачною слюною, то я откровенно должен сознаться, что настало время, когда постоянно видеть господство этих двух отвратительных занятий — жвачки табаку и выхаркиванья — стало делаться весьма неприятным, а затем даже просто оскорбительным и невыносимым. В суде у судьи своя плевальница, у свидетеля — своя, у обвиняемого — своя, а также и публика, и адвокаты снабжены плевальницами в таком количестве, какое может понадобиться такому огромному числу постоянно харкающих людей. Это обыкновение является везде, во всех общественных учреждениях, а также во время еды и во время утренних визитов».

Мне нет возможности продолжать эти выписки из Сенкевича, Диккенса и др., но, не правда ли, и этого достаточно, чтобы сознать, что картина коров и быков, жующих свою жвачку на скотном дворе, представляет собою явление более чистое и опрятное, чем картина этих республиканцев и демократов в государстве, свободном для проявления всякой мерзости человеческого организма? Между тем для достижения такого-то скотского существования идет борьба, напрягаются силы, идет безостановочная работа, и «свободные» граждане готовы пожрать друг друга. Вот как описывает Сенкевич одну из улиц г. Нью-Йорка, представляющую пример всепожирающей деятельности:

«На вид ничто не говорит о важности этой улицы, кроме тысяч людей, с раскрасневшимися лицами и поспешностью, с которой они движутся, кланяются, разговаривают и прощаются; все это показывает, что тут совершаются самые важные для них дела. Здесь также помещается биржа или, если кому угодно — больница для помешанных, одержимых febris aurea. Спокойного зрителя забирает страх при виде того, что здесь творится. Говор, шум, крик... точно сейчас все передерутся: везде видны красные лица, слышатся охрипшие голоса. Люди бегают от одного к другому и кричат, точно в пароксизме горячки, потрясая руками перед глазами собеседника, и каждый старается перекричать другого. Кажется, что всею этою толпою овладело необъяснимое бешенство, под влиянием которого они станут убивать друг друга. Кто может догадаться, что это только способ взаимного торгового понимания?

Отличительная черта американцев, - говорит Диккенс, — это страсть ко всякого рода спекуляциям, которые разоряют честных людей и благородных общественных деятелей, а плутов и мошенников, стоящих одной только виселицы, обогащают».

Женщина не вносит никакой идеализации в эту грубую, чисто скотскую жизнь мужчины. Да и странно как-то думать о любви, когда перед нею стоит субъект с вечной отвратительной жвачкой во рту, без сюртука, со шляпой на голове, или сидит точно обезьяна, с поднятыми выше головы ногами и с ножом, строгающим какой-нибудь кусок дерева.

«Американки одеваются пышнее всех женщин на свете, но, конечно, как и следовало ожидать, без вкуса. В отель к обеду дамы являлись разряженными как на бал, в браслетах, серьгах и т. д. При том все они смелые, вызывающие и кокетки до чрезвычайной степени, что производит тем более неприятное впечатление, что они почти все некрасивы. По образованию они стоят ниже европейских женщин. Девушки ведут жизнь весьма свободно, и нет почти ни одной, за которой не было бы более или менее пикантной истории. «Я не смотрю на прошлое моего мужа, пусть и он не смотрит на мое» — вот фраза, очень популярная среди американок. Отношения их к мужчине чисто деспотическое, благодаря тому, что спрос на них гораздо более предложения. Женщин в Америке мало, а в заселяющихся штатах даже очень мало, так что одна женщина приходится на двадцать или тридцать мужчин».

Мне скажут, что все приведенное мною относится скорее к области эстетики, нежели к анализу той действительной стороны жизни, которая творит и созидает прогресс жизни. Хотя этот вывод был бы неверен, так как достаточно взглянуть на внешнюю сторону жизни, на привычки людей, на внешние отношения друг к другу, чтобы почти совершенно безошибочно судить о внутренней стороне, — но посмотрим же и на внутреннюю сторону. Наряду с богатством, или, лучше сказать, наряду с миллионными состояниями идет такая страшная бедность, о которой европеец даже представления не может иметь и которая только и возможна при крайне матерьялистическом направлении американцев, двигателем жизни которых служит исключительно самый черствый эгоизм.

«В крохотных, тесных и выше всякого описания грязных домах теснятся бедные эмигранты, и беднейшие из них мрут с голоду, холоду и всякой нужды. Эта часть напоминает мне, - говорит Сенкевич, - лондонские закоулки, с той разницей, что тут во сто раз грязней, а население, составляющее подонки пролетариата всех наций, казалось хуже лондонского. Всякие эпидемические и неэпидемические болезни опустошают ряды этих бедняков. Большинство живет без заработка, урывками, с завистью посматривая на миллионеров. Такое положение вещей часто вызывает среди этого пролетариата преступления и убийства, совершаемые или ради наживы, или только из желания попасть в тюрьму, где узникам обеспечено хоть какое-нибудь существование. Значительное большинство этих несчастных составляют ирландцы — число их во всех Соединенных Штатах достигает десяти миллионов. Предаваясь пьянству и разврату, эта национальность, благодаря еще врожденной пылкости и страстности, давала бы еще больший процент преступников, если б не их религиозность, которая спасает их от лишних преступлений».

«Место, в которое мы теперь направляемся, - пишет Диккенс, - полно нищеты, порока и разврата. Вот оно: узкие улицы и направо и налево, — всюду грязь и сор. Распутство состарило преждевременно даже и самые дома. Развалились крыши и окна. Каждый почти дом — кабак. Это квартал нескольких ужаснейших домов, в которые можно войти только по ветхим наружным лестницам. В них укрывается самая страшная нужда, самая жалкая нищета. Войдите на одну лестницу и вы увидите на полу едва прикрытых лохмотьями негритянок в холоде, голоде и нищете. Поднимитесь еще выше с неменьшею осторожностью, ибо тут все ступеньки шатки, а есть и провалы, и вы найдете чердак под самой крышей, сквозь щели которой проникает слабый свет. Здесь горит очаг и из каждого угла, будто какие-то тени, к нему ползут тощие, полунагие существа. Где собака бы не решилась лечь, там спит множество мужчин, женщин и детей. Здесь есть проходы и переулки с грязью по самые колена, есть здесь и комнаты в подвальном этаже с тою же нищетой и грубым убранством. Полуразвалившиеся дома не могут скрыть того, что в них. Эти ужасные места — притон воров и разбойников, вместилище всего гнусного, падшего и развратного».

Может быть, там, где непосредственно проявилось политическое устройство жизни, может быть там мы найдем более лучшую картину. Может быть, законодательные палаты, суд, администрация, муниципалитет представят собою что-либо отрадное, заставляющее нас с доверием относиться ко всеобщему избирательному праву, действующему и регулирующему там жизнь? Но, к сожалению, и в этом отношении не только мы не находим ничего отрадного, но еще, напротив, мы невольно убеждаемся, что в этом-то праве и заключается корень зла, причина всех тех безобразнейших и ужасных картин, которые мы наблюдаем в жизни Америки.

«За последние месяцы, — пишет «Новое Время», — настоящая горячка обуяла Соединенные Штаты, усиливаясь изо дня в день. Великая республика мучилась потугами президентских выборов. Дядя Сэм, флегматичный по обыкновению, волнуется без устали, корчится в лихорадочном припадке, который повторяется с ним каждые четыре года, но на этот раз он сильнее, чем когда-либо. Разгоряченный мозг больного помутился, пульс у него горячечный; он кричит, жестикулирует, беснуется, хохочет и плачет одновременно, — словом, проявляет все признаки умственного расстройства, и все 38 штатов представляют картину огромного желтого дома, занимающего поверхность в 9 миллионов квадратных километров и населенного 60 миллионами помешанных. Действительно, никогда еще американский орел, держащий молнию в своих когтях, не испускал таких пронзительных криков; никогда еще страсти партий не разражались такой бурей. Надо видеть ее собственными глазами, чтобы понять, до каких пределов безумия могут дойти эти головы, обыкновенно хладнокровные, в стране, где возбуждение умов достигает невероятной степени, как только наступает час выборов. Агитаторы пользуются этим замешательством, искажают факты, смущают толпу своими громкими разглагольствованиями, своими сумасбродными обвинениями, и пароксизм дошел до того, что никто уже больше не знает в точности, чего он хочет и что ему обещают. Само собою разумеется, что противники не пренебрегают никаким оружием в этой отчаянной борьбе. Пускается в ход решительно все — ругательства, упреки, угрозы, подстрекание самых дурных инстинктов, пламенные воззвания, потоки чернил в газетах, распространяемых в сотнях тысяч экземпляров, словом — все, что может служить средством для достижения успеха и служить орудием пропаганды».

«В Сакраменто, столице Калифорнии, я был, — говорит Сенкевич, — на заседании суда присяжных. И что вы скажете, читатели? Президент восседал на особой кафедре и, громко чвакая, поводил по собравшимся осовелыми глазами; присяжные сидели без сюртуков, но тоже со жвачкой, и скорее полулежали, чем сидели на своих местах, с ногами на пюпитрах; адвокаты были в одних жилетах; публика в шляпах задирала ноги выше головы; все харкали, плевали, точно получая за это особое вознаграждение; словом, все общество производило на меня впечатление какой-то грязной немецкой пивной, из которой чем скорее вон, тем лучше. Внутренние порядки судов еще хуже наружных. Сами американцы признаются, что из всех судов в свете их — самые разбойничьи.Взяточничество и продажность во всей административной системе Соединенных Штатов; нигде общественная совесть не дремлет так, как здесь. Постоянная борьба республиканской и демократической партий, постоянное колебание победы то на ту, то на другую сторону — никогда не дает возможности одним и темже лицам удерживать за собою свои места. Каждая партия, входя во власть, прежде всего выгоняет старых чиновников и заменяет их своими, а те, уже считая это за вознаграждениеи зная, что и сами более года или двух не удержатся, стараются извлечь из своего положения возможно большие выгоды.

Муниципалитет, как и другие учреждения, — продолжает Сенкевич, — весь поголовно состоит из таких ловких мошенников, что, в сравнении с их деяниями, бледнеют выходки всех европейских негодяев».

Еще более решительно высказывается Диккенс:

«Я увидал здесь мелочность, портящую всякое политическое здание; неизъяснимое мошенничество при выборах; тайные стачки с полицией; трусливые нападения на противников под прикрытием какой-нибудь газеты и с подкупленным пером вместо кинжала; позорное пресмыкание пред наемными плутами, сеющими еще более раздоров и гадостей, — одним словом, бесчестные крамолы в самом развращенном и испорченном виде выглядывали здесь из каждого угла».