|
|||
Иван Солоневич ПО ПУТЯМ ИЛОВАЙСКИМ Я считаю своим долгом ответить д-ру А. Позову комплиментом на комплимент: его письмо тоже "вызвало во мне целую бурю мыслей". Боюсь, что дальше мне по части комплиментов придется быть скупее. И что мысли, бурю которых вызвало письмо д-ра А. Позова, к числу особенно веселых мыслей не принадлежат. В особенности потому, что настроения моего оппонента являются настроениями очень широких кругов нашего движения: это не дает никакого повода для особенного веселья. Между тем д-р Позов титулует меня даже и вождем и предъявляет мне некоторые требования, каковые я, в качестве "вождя", должен удовлетворить: полное противоречие между концепцией моего оппонента о роли "личности" и "массы" и его весьма критическим отношением даже и к собственному "вождю". Д-р А. Позов считает себя членом нашего движения. Он совершенно искренне хочет ввести в его идеологию некоторые поправки и охранить меня от некоторых ошибок, - я также искренне благодарен д-ру Позову и за его намерения, и за его письмо. Из ряда писем, полученных на ту же тему, письмо д-ра Позова дает наиболее полное представление и наиболее ярко выражает ту внутреннюю борьбу, которую приходится преодолевать в себе людям, к нам примыкающим. Дело идет о преодолении того, что я называю иловайским и керсновским11 представлением об истории. Иловайские и керсновские предназначены в лучшем случае для низших классов средне-учебных заведений, для городского мальчишки лет тринадцати или для деревенского парня лет двадцати. Не станете же вы давать им ни социального, ни философского анализа мировой и русской истории. Нужно дать несколько наиболее ярких фактов или - что бывает гораздо чаще - наиболее блистательных легенд, нужно создать в этом мальчишке и в этом парне то единственное, для чего они по возрасту своему пригодны: этакий боевой ура-патриотизм. "Рассуждение" никак не входит в обязанность представителей этого счастливого возраста, для рассуждения существуют более взрослые группы населения страны. Но вот когда и эти взрослые группы остаются на иловайском и керсновском уровне - вот тогда-то и наступают катастрофы. Кое-какие катастрофы и нам с вами, дорогой доктор, пришлось пережить. И в результате этих катастроф мы попали в мир, в котором привычных дорожек уже нет. По непривычному миру нельзя ходить привычными дорожками. В особенности - ощупью, имея на вооружении вместо компаса одних Иловайских. Иловайские - все перемерли давно. Дорожки, ими предуказанные, изрыты подвалами большевизма, ямами авиабомб, величайшими сдвигами в сознании сотен миллионов людей. Мир переживает период омоложения - иногда и мучительного. На современных стадионах возрождаются эллинские "гимназии" и "лицеи". В современной Италии возрождается древний Рим. В современной Германии возрождается Священная Римская Империя Германской Нации. В современной науке возрождается беспощадная пытливость эллинского гения, а также и великая эллинская уверенность в силе человеческого разума. Но пути современности проходят не караванными тропами древности, а бетонными автострадами двадцатого века. Мир - он очень изменился, дорогой мой оппонент. Старые дорожки - они уже совершенно непроходимы. И никуда Вы по ним дойти не сможете... Мое грустное преимущество заключается в том, что у меня лично вообще никаких "старых навыков" не было и никакие "традиции" и оперы мне ничего не говорят. Я был очень близким наблюдателем старого режима перед самым его падением и советского режима в первые полгода его существования. Потом проделал белый путь от его кульминационной точки - взятия Киева - до одесской эвакуации. Потом проделал пятнадцать лет советского рая. Пять лет изучаю эмиграцию. Два года самым внимательным образом всматриваюсь в совершенно грандиозное строительство современной Германии. Сейчас я сижу бессильным наблюдателем великой европейской драмы. Есть, по-видимому, только один пробел в моих политических познаниях: я совсем не знаю современной демократии - этого пестрого конгломерата кратковременных правительств. Но некоторое представление имею - по ходу и результатам трудов и деятельности Александра Федоровича Керенского, которому искренне желаю стать во благовремении вождем адвокатского сословия будущей Симбирской губернии. Но - не больше этого. И керенские, и керсновские мне совершенно чужды - одни с их "традицией", другие с их "демократией". Но я понимаю: среднему и даже и не среднему зарубежному русскому человеку очень трудно - иногда и вовсе невозможно - ликвидировать в самом себе запас привычных и уже мертвых представлений то ли о традиции, то ли о демократиях. Отсюда мое относительное согласие с мнением Муссолини о русской эмиграции: "отработанный пар истории". Это мнение с обидой вспомнило и "Возрождение" сейчас же после своей перековки. Это же мнение в гораздо более резкой форме формулировали и гр[аф] Кайзерлинг, и представители финского командования. Русская эмиграция процентов по меньшей мере на девяносто есть действительно отработанный пар истории. Отсюда мое полное или почти полное безразличие к тому, что в намеках проскальзывает и в письме д-ра Позова: я-де должен утешить штабс-капитанов. Подразумевается, что ежели я их не утешу, то произойдут какие-то последствия. Никаких последствий не произойдет. В более откровенной или в более грубой форме меня о таких утешениях предупреждали и другие. И торжественно и неоднократно хоронили меня, когда я этим предупреждениям не следовал. Я не знаю, куда поедет на свои собственные похороны, например, Семенов: не следовало перековываться, Юлий Федорович, ох, не следовало. ...Таким образом, наши с д-ром Позовым роли несколько меняются. Он восхваляет "личность", "идущую против течения", и в то же время приглашает меня следовать по течениям, им, д-ром Позовым, указуемым. Я, так сказать, проповедник "массы" и "стада", к предупреждениям д-ра По-зова отношусь - каюсь - совершенно спокойно. Ибо, идя против эмигрантских течений, я иду или стараюсь идти по течению тысячелетней реки. И в истоках нашей истории искать то, что Италия и Германия отыскали в своих собственных истоках. А эмиграция? В крайности можно и обойтись. Так что все те доводы, которые обращены к тому, как именно та или иная часть эмиграции воспримет мои высказывания, для меня совершенно безразличны. И эмиграции я не "должен" решительно ничего - ни морально, ни тем паче материально. И никому никаких сладких слов я говорить не собираюсь. Если из "отработанного пара истории" можно будет вытащить на свет Божий и на арену истории некоторое мне неизвестное количество живых душ и помочь им стать на русскую службу, то и слава Богу. Но этого никак нельзя достигнуть, говоря приятные эмиграции вещи и оперируя привычными ей представлениями. Эмигрантские представления - в девяноста девяти случаях из ста - не соответствуют никаким существующим в мире реальностям. Такими представлениями оперирует по преимуществу и д-р Позов. И для него они, по-видимому, бесспорны. Прежде чем перейти к анализу этих бесспорных представлений, я хочу сделать одно, так сказать, редакционное примечание. Последняя фраза письма д-ра Позова - фраза преждевременная. "Белая Империя" еще не опубликована, так что о ее целом судить никак нельзя. Это, конечно, дьявольски неудобно - выпуск книги через час по столовой ложке. Но что делать? Дух неистребимо бодр, а "материя" сжата валютными ограничениями - словом, денег нет. До поры до времени приходится по одежке протягивать ножки. Не опубликован даже конец главы о монархии - он пойдет в самом конце книги. Так что некоторые тревоги д-ра Позова и штабс-капитанов, по-видимому, несколько преждевременны. В частности и в особенности - тревоги по поводу православия. В остальном возражения д-ра Позова очень заслуживают того, чтобы в них разобраться совсем серьезно и беспристрастно: это общепринятые возражения. Одни из них имеют теоретический характер и никого ни к чему не обязывают. Другие - очень важны практически. НЕСЛУЧАЙНЫЕ СЛУЧАЙНОСТИ Д-р Позов, может быть, и прав: мне не следовало заниматься вопросами о случайностях и закономерностях. Сделал же я это не для поучения, а для пояснения того, какие именно препоны стоят на пути наших попыток познания истории. Д-р Позов проповедует "героя", то есть случайность. Я проповедую "массу", то есть закономерность. Я утверждаю, что в конечном счете решает закономерность, но пытаюсь установить и влияние случайности. Д-р Позов, утверждая, что случайность, "герой" решает все, упрекает меня в избытке случайностей. История получается очень путаная. По общепринятому в философии определению, случайностью называется "скрещение в одной точке пространства и времени (следовательно, в четырех измерениях) двух причинных рядов, друг от друга не зависящих". Вопрос о том, есть ли в мире не зависимые друг от друга причинные ряды, мы пока оставим в покое. Представим себе такой случай: Вы идете на любовное свидание и пешком: один причинный ряд. Мистер Джон едет в банк на авто - другой причинный ряд. Оба они скрещиваются на определенном месте Сотой авеню - и вы попадаете под колеса. Для вас - это случайность, и обычно неприятная. Для страхового общества, в котором м-р Джон застрахован от подобных неприятностей, это закономерность: приблизительно одно столкновение на 20 000 км пробега. Неприятность сия имеет, следовательно, два лица: одно - случайное, обращенное к вам, и другое - закономерное, обращенное к страховому обществу. Случайность - по закону больших чисел - входит в расчет, как элемент закономерности. Исторические примеры слабых государей - как закономерная причина революций - также имеют два лица. Первое: неоспоримая случайность рождения недостаточно сильного человека. Второе: закономерно проистекающая от этого слабость государственной власти. Однако эта слабость вовсе не является единственной причиной революции; не при всех же слабых государях возникали революции: Александр I никак не был "сильнее" Николая II, но Александр опирался на еще здоровый правящий слой. Николаю II опираться было не на кого. Гибель Корнилова была, может быть, не совсем случайна: бравада своей физической храбростью входила в "железный арсенал" наших традиций. Но тот факт, что на его место не нашлось никого мало-мальски путного - уже не случайность. Дора Каплан промахнулась в Ленина всего на два сантиметpa, и рана оказалась несмертельной - это случайность. Но тот факт, что ленинские бразды сейчас взял Сталин (после ранения Ленин уже фактически не стоял во главе партии), - это опять же закономерность. В запасе у компартии было много людей железной силы, воли и мозгов. И это - тоже закономерно. В революцию, как и во все революции, шли люди идеи - пусть и уродливой, но все-таки идеи. Они закаливали свою волю в борьбе, в ссылках, в тюрьмах. Они учились, и учились много - опять-таки по уродливой линии разрушения. В стане контрреволюции действовали люди если и лично порядочные и лично храбрые - то смелых было очень мало*. Это были люди, привыкшие всю жизнь идти по течению, по проторенным дорожкам, иногда служить, чаще - прислуживаться, привыкшие ни о чем всерьез не думать (на то есть начальство). И все-таки основная масса русского народа сочувствовала белым, а не красным. И вот если бы история захотела подарить нас счастливой случайностью - то мы не сидели бы здесь. Мы можем себе представить, что Врангель вовремя убрал бы Деникина - скажем, еще в самом начале разгрома. Каким именно путем - совершенно безразлично. Тогда во главе Белой армии стал бы, во-первых, генерал, а во-вторых, все-таки горный инженер, то есть человек совсем иного кругозора, чем полагается быть зауряд-генералу. Очень возможно, что Врангеля сейчас же съела бы среда. Та самая, о которой так презрительно высказался генерал Головин. Очень возможно и другое: Врангель, опираясь на какие-то группы молодых бойцов, порасстрелял бы три четверти генералов и губернаторов, нашел бы общий язык с крестьянством - и Россия была бы спасена. Можно также представить себе, что Николай II унаследовал бы не только мягкость своей матери, но и медвежью хватку своего отца, - тогда мы вообще не имели бы ни первой, ни второй, ни третьей революции. Еще ярче роль случайности в Смутное время. Прекращение династии можно не считать случайностью - но совпадение этого прекращения с обострением социальных противоречий трудно уложить в какую бы то ни было закономерность. Еще труднее "объяснить" три страшных неурожая подряд - в 1601, 1602 и 1603 годах. В 1601 году из-за сплошных дождей хлеб так и не успел вызреть, а 15 августа в Москве ударили такие морозы, что начала замерзать Москва-река... Что это - тоже "закономерность"? Все это, конечно, и очень сложно, и очень спорно. В конечном счете решает все-таки закономерность. И подвиги, и преступления отдельных лиц в конечном счете перекрываются и покрываются общим течением национальной жизни. Отдельные лица могут или ускорить, или задержать этот процесс - куда бы он ни шел. Так Юлиан Отступник не смог задержать победы христианства. Так Юлий Цезарь не смог остановить общего процесса разложения Рима, хотя, по словам моего оппонента, он "спас Рим от республиканского разложения". Может быть - от республиканского и спас. Неро-новское императорское разложение было намного хуже. А Рим все-таки создала республика: поколения очень высокого качества средних людей.
ГЕРОЙ И СТАДО Д-р Позов слишком хорошо помнит Иловайского: пора бы забыть. Если исключить его согласие с моей теорией дворянского перерождения монархии, то в остальном он твердо следует по Иловайским тропочкам. Иловайские утверждали твердо: Аввакум, Никита, Хованские и Морозовы были раскольниками и ересиархами. Столицы строились царями и героями. Пушкин изображал положительные типы, и поэтому он великий поэт. В России никакой религиозной реформации не было. Крещение Руси является личным делом Владимира Святого. Европеизация России является личным делом Петра. Кроме того, Петр - гений, народники - дрянь. Боюсь, что ни одно из этих утверждений, кроме последних двух, не выдерживает никакого прикосновения. Два последних могут выдержать прикосновение только очень нежное и деликатное. В самом деле: 1. Ни Аввакум, ни прочие никак не были ни раскольниками, ни тем паче ересиархами: они были хранителями московского православия, "древлего благочестия" против никоновской полуреформации. Не они выдумывали расколы и ереси, - раскол выдумал Никон или, точнее, те "киево-моги-лянские" течения, которым следовал слишком уж крутой патриарх. Аввакум, конечно, был безусловно православным. И никак не ересиархом. Таким же православным, как были русские люди все шестьсот лет до Никона. И против "поморских ответов", которые задавали никоновской церкви этот вопрос, возразить действительно нельзя ничего: была ли Московская Русь до Никона православной или еретической? Православно ли крестились отцы и деды наши? Ну конечно, московская дониконовская Русь была православной и крестилась по-православному. Так называемые "раскольники" умирали вовсе не за "раскол" и не за "ересь" - они умирали за древлее православие. 2. Бывает, что столицы и центры строятся героями. Однако Москву построил боярин Кучка, от которого ничего, кроме имени, в истории не осталось. Париж построен племенами, от которых осталось только имя - parisii. Берлин - неизвестными вендами, от которых и имени не осталось. Нью-Йорк, величайший город мира, построили безвестные голландские выходцы. Когда город строит "герой", как у нас построен Град Петра, обычно получается не очень удачно. 3. Пушкин велик вовсе не изображением положительных типов: ни Евгений Онегин, ни Борис Годунов положительными типами никак не являются. Как Толстой велик тоже не тем, что в "Войне и мире" вывел целую галерею исключительно положительных людей. Ценность писателя не находится ни в какой зависимости от "положительных" или "отрицательных" типов: какие "положительные" типы дал Шекспир? 4. В России если и не было религиозной реформации в строгом смысле этого слова, то была полуреформация Никона, которая разбила православный народ на две части: ничего хорошего. 5. Крещение Руси, само собою разумеется, не было "личным делом" Владимира Святого. Его "личным делом" было только официальное принятие христианства, которое было на Руси и до него и которое сквозь все щели пробивалось на Русь из Византии. Здесь "роль личности" выступает с особенной ясностью. Владимир сделал то, что следовало сделать и что в противном случае сделал бы или ближайший, или один из ближайших его преемников. Здесь "если" выступает с полной очевидностью: принятие христианства Русью было совершенно неизбежно по всему ходу истории. И "Крещение Руси" было личной заслугой Владимира, но уж никак не его личным делом. 6. Европеизация России также не была личным делом Петра. Москва и до Петра искала путей к тому, что нынче - увы, четыреста лет после первых московских опытов - красная Москва называет "овладением самой современной в мире техникой" (см. монографию академика С. Платонова "Москва и Запад"15). Около 1530 -1540 годов были посланы за границу "для обучения" братья Лыковы - это было за полтораста лет до Петра, потом посылал и Грозный, и Годунов. В Москве и до Петра были целые "слободы" иностранных техников и купцов. Но Москва действовала осторожно, как впоследствии действовала Япония. Москва пропиливала окно в Европу, тщательно и мудро отметая все национально и принципиально неприемлемое, технически ненужное или морально опасное. Петр, с его эпилептической нетерпеливостью, рубанул это "окно" так, что расшатались все скрепы нации. Создал Санкт-Питербурх, которому Пушкин желал "стоять неколебимо, как Россия" и которому Достоевский пророчествовал: "Петербургу быть пусту". Петербург был нелепой затеей. Столица страны была перенесена на чужое чухонское болото, за шестьсот верст от "сердца России". Шестьсот же верст - по тем временам - это не ночь езды в спальном вагоне скорого поезда, это десять - двадцать суток тряски по непроезжим проселкам русского Севера. Голова страны - как голова страуса, на шестисотверстной нелепой шее. Полный отрыв от народных корней - от русского боярства, духовенства, купечества, "черной сотни", московских рядов, от экономического центра великой страны, от ее религиозного центра, от всего, чем жила и чем страдала Россия. Гнилой город на гнилом болоте: "Петербургу быть пусту". Столицей он уже не будет никогда: жизнь вносит поправки. Даже и сейчас Петербург является экономической бессмыслицей: за полторы тысячи верст, с юга, сюда возят металл, уголь, хлеб и нефть с тем, чтобы продукты петербургской промышленности везти обратно за те же полторы тысячи верст. В мировую войну мы почувствовали, что значит иметь столицу, висящую на вот этакой страусовой шее: в Петербурге уже были хлебные очереди, и нигде больше в России их не было. Стратегический гений Петра подвержен большому сомнению: нелепый азовский поход, страшный нарвский разгром, прутский позор, какого никогда не переживала ни одна русская армия: фактическая капитуляция царя со всей его армией-и только Полтавская победа - при двойном превосходстве сил (считая гарнизон Полтавы) и при отсутствии у Карла пороха. Кутузов без особой гениальности сто лет спустя довел Наполеона до разгрома при безмерно более тяжелых условиях и при наличии безмерно более сильного противника. Русский народ очень вяло, но все-таки боролся против Петра. Поэтому и петровская реформа, и петровская европеизация так и остались недоделанными. Процесс, аналогичный петровской европеизации, происходил в Японии на полтораста лет позднее - при императоре Муцухито16, который, конечно, никаким гением не был. Результаты: лет за пятьдесят своей европеизации Япония технически если и не перегнала, то, во всяком случае, догнала "передовые страны". Мы не догнали за двести лет. Как вы думаете - почему бы это? Петр - одна из самых спорных фигур мировой истории. Он бесспорен для иловайских, и он бесспорен для большевиков. Энгельс именовал его "действительно великим человеком"*. Весьма лестными эпитетами награждал Петра и Маркс. Может быть, не совсем случайна та реклама, которую в литературе, в истории и даже в кино делают "делу Петра" большевики. Не приходила ли д-ру Позову такого рода еретическая мысль: духовным праотцем третьего интернационала у нас был не столько Маркс, сколько Петр. Карамзин писал, что при нем "мы стали гражданами вселенной и перестали быть гражданами России". ...Один из столпов нашего либерализма профессор Овсянико-Куликовский в 1922 году пришел наконец к выводу, что "денационализация ослабляет умственную силу личности" и что "у нас в XVIII столетии в великосветской среде, где усвоение французской духовной культуры было зачастую слишком поверхностным, а своей русской совсем не было, в результате выходили какие-то национальные выродки, лишенные моральной и интеллектуальной устойчивости"**. Сейчас, рассматривая историю России с национальной точки зрения, как можем мы отнестись к той революционной денационализации, которую принес Петр? И еще: рассматривая русскую историю с православной точки зрения, как можем мы отнестись ко всепьянейшему и всешутейшему собору, с пьяным и похабным "патриархом" во главе его? И к бритью бороды, которое в провинции проделывалось "с кровью"? Все это, дорогой доктор, нам нужно передумывать сызнова и заново, старые слова для нас уже не годятся.
"ИНСТИНКТ ГРАБЕЖА И УБИЙСТВА" Мой оппонент утверждает, что инстинкт не безошибочен. Верно, безошибочного в мире не бывает ничего. Бывают извращения инстинкта. Как бывают извращения религии. Можно считать, что всякие полицейские формы внедрения христианства - начиная от тех безобразий, которые делались по адресу старообрядцев, и кончая католической инквизицией - являются извращениями самого существа христианства. Д-р Позов утверждает, что в 1917 году русский государственный инстинкт уступил место другому - "грабительскому и революционному". Попробуем разобраться по мере возможности объективно в таких вопросах: 1) что именно вызвало или что могло вызвать извращение русского государственного инстинкта в "грабительский и революционный" и 2) в чем именно это извращение проявилось на практике. Мы можем предположить, что средний русский солдат 1914-1917 годов очень плохо знал русскую историю и что войны, крымская и русско-турецкая, уже не оставили никаких следов в его памяти. Воспоминания японской войны были совершенно свежи. В японскую войну русский солдат, то есть в основном русский мужик, пошел воевать, как он и всегда ходил, "за веру, царя и отечество". Он по мужеству, упорству и выносливости был не хуже японского, а впоследствии - и германского солдата. Но от обоих своих конкурентов за то столетие, которое прошло со времени суворовских войн, он отстал культурно - это не его вина. Этот солдат ехал в Маньчжурию под гром самого что ни на есть идиотского ура-патриотизма: "макаки азиаты, шапками закидаем". Попав на фронт, он обнаружил, что эти макаки и азиаты оказываются культурнее его, вооружены лучше, чем он, и имеют гораздо лучшее командование. И что, следовательно, кто-то и зачем-то его обманывал. В своих тылах он видел: неистовый интендантский грабеж среди белого дня, пьяные тыловые штабы и заведения и прочее в этом роде. Он не мог не знать - об этом знала вся Россия - об оскорблении действием, нанесенном одним великим князем главнокомандующему действующей армией. Он не знал, как не знала и Россия, о том телеграфном приказе, который по этому поводу послал Государь Император: предать виновника оскорбления военно-полевому суду. Он также не знал, как и не знали в России, о том, какой гвалт подняла придворная камарилья и как Государь, по мягкости своей, ей уступил (Александр III не уступил бы). Он, этот солдат, также знал, что за всю эту позорную войну, несмотря на страшные потери, русская армия не имела ни одного даже частного успеха. Интендантский грабеж в японскую войну более или менее общеизвестен. Профессор Озеров в своей монографии "Как расходуются народные деньги" (М., 1907) рассказывает о тщетных усилиях государственного контроля контролировать военное ведомство вообще: военное ведомство уклонялось всячески. На странице 153 он на основании документальных данных рассказывает об одной из "вылазок" госконтроля на японский фронт. Там в одном полку обнаружилось, что "55% валенок, после носки в 1-15 дней, пришли в полную негодность. Подошвы были сделаны у них из древесной стружки еловой коры и в результате - массы отмороженных ног" (Отчет госконтроля за 1904 г.). Отмороженная нога равносильна ранению. Работа нашего интендантства была равносильна работе японской артиллерии. Теперь - об общественном сознании, делавшем такие факты возможными. В эти годы жил в Гродне генерал Р., тогда еще полковник. Поехал на войну. Еще до конца войны его жена купила доходный дом и стала строить особняк на Кирочной улице. О том, что у этого генерала ни гроша за душой не было, знали все. После войны в его нажитый на русской крови особняк ездили все и "в лучших домах" его принимали. Все это видели и не могли не видеть солдаты его полка, которые, как и "все общество", не могли не знать, из каких изменнических и кровавых источников был выстроен этот особняк. "Общество" не реагировало никак. Суд не реагировал никак: военное ведомство, честь офицерского мундира, сор из избы - совершенно то же самое, что сейчас процветает в РОВСе. По тогдашним законам нельзя было отдать под суд подчиненного без согласия его начальника - за служебные преступления, конечно. А начальники тоже строили себе особняки, соответственно чину. "Инстинкт грабежа и убийства" по адресу этого генерала был бы вполне законным проявлением государственного и национального инстинкта: нужно было генерала повесить, а дом конфисковать. Еще из той же книги (страница 151): морское ведомство в японскую войну приобретало уголь у жида Гинзбурга по цене 140 шиллингов за тонну. После Цусимы тот же уголь был продан тому же жиду за 30 шиллингов тонна, да еще с рассрочкой платежа на срок один год. Кто-то заработал на этом деле гигантские деньги: мировая цена на уголь не могла, конечно, упасть больше чем в четыре раза. Деньги эти заработав те люди, интересы которых нынче в эмиграции представительствует "национальная" газета "Возрождение". По поводу смерти указанного жида года полтора тому назад "Возрождение" поместило восторженный некролог его патриотизму, его организаторским способностям: по примеру предков, вероятно, получило взятку от наследников жида. Согласитесь сами, для самого законного недоверия у этого солдата были самые законные основания. Русский народ довольно сносно переносит, так сказать, внутрисемейные неурядицы, но когда его систематически начинают бить чужие - он этого не любит. Означает ли эта нелюбовь "извращение государственного инстинкта"? Или она означает силу этого инстинкта? С такими, значит, настроениями приблизительно тот же солдат идет на мировую войну. Как и раньше, никто не позаботился о том, чтобы толком объяснить ему цели войны. В начале ее он мог еще питать кое-какие иллюзии: со времени японской войны прошло десять лет, генералы кое-чему научились. Чрезвычайно скоро выяснилось, что ни близость расстояний, ни генеральское обучение ничего не изменили. Снова дурацкий ура-патриотизм шляхетского стиля: шапками подпишем мир в Берлине. Снова затяжная война, почти без частных успехов - даже и частные успехи были только против второсортного противника. С вооружением еще хуже, чем было в японскую войну: и мужик шел в бой уже не только плохо вооруженным, а и вовсе безоружным, с заданием - подбирать оружие у убитых. Генералам, которые оказались не на высоте даже против "азиатского" противника, куда же было тягаться с европейским!.. В. В. Орехов как-то скромно упомянул по адресу этих генералов: "Героизм не исключает неумелости". Он не договорил: героизм не исключает недобросовестности. Русское командование последних десятилетий было не только неумелым командованием - оно прежде всего было недобросовестным командованием: не боги горшки лепят, и не гении командуют дивизиями. Для этого, в сущности, вовсе не хитрого занятия нужна была прежде всего элементарная добросовестность. При ее наличии приобрести "уменье" не так уж и хитро. Но если сухомлиновы за двадцать пять лет ухитрились не прочесть ни одной военной книги, то и неуменье явилось только и исключительно результатом недобросовестности, отсутствия какого бы то ни было чувства моральной ответственности за судьбы вверенной им армии и охраняемой ими страны. И вот в этот момент тягчайших испытаний - и физических, и моральных - "августейшие салоны" пускают сплетню о царице-изменнице (это не я говорю - это говорит Керсновский, на что уж ура-патриот), а Государственная Дума устами Милюкова возглашает о глупости и измене. Приходят большевики и говорят: "Все это нужно послать к чертовой матери, сколько крови ты ни лей - все равно ничего не получится: все пропьют и все продадут". Но в своей массе русский мужик не поддался и этому. В мало-мальски серьезных разговорах не следует оперировать анекдотами - то есть не следует приводить их в качестве довода. "Мы воронежские" - это только анекдот. Эти "воронежские" положили на полях битв около четырех миллионов трупов. Около двух миллионов этих воронежских не захотели оставлять фронта даже и после большевицкой революции. В марте 1918 года их заставили уйти большевики, организовав, так сказать, экономическую блокаду с тылу - прекратив доставку снаряжения и продовольствия. Крестьянская масса за большевиками не пошла. Если бы она пошла, то никакие белые движения вообще не были бы возможны. В эмиграции ходит побасенка о пылающих усадьбах, о крестьянских грабежах и об убийствах помещиков. Это случалось. Как случались со стороны отдельных представителей дворянства и государственные измены. Как случилось огромной части дворян перейти в стан революции - от Радищева до Ленина включительно. Сейчас сюда же можно включить генерала Махрова, Скоблина, гр. Игнатьева и многих других. Так что если у моего оппонента есть под рукой соответствующие материалы, то он, вероятно, может наскрести в них не меньше сотни, а может быть, и тысячу случаев поджогов дворянских усадеб, расправ с помещичьими семействами и грабежей дворянских гнезд. Для того чтобы разграбить и поджечь тысячу усадеб, достаточно десяти тысяч человек. При распаде русской армии демобилизовалось около тринадцати миллионов людей. Десять тысяч убийц, воров и грабителей - составит меньше одной десятой части процента. Как можно определять известную группу действиями одной десятой части процента? Всякая война подрывает национальную мораль - это одна из азбучных истин нравственной статистики. Даже и победная война. Люди живут в атмосфере поощряемого убийства и дозволенного грабежа и к этому привыкают. Непобедоносная война, да еще такая, какой для нас была мировая - без вооружения, без побед, со страшными потерями и с августейшими разговорчиками о предательстве Царицы, - вот она уж подорвать могла. Однако: Большевики все время пытались поднять массовый террор против дворянства и буржуазии - как это в свое время было сделано якобинцами. Ничего не вышло. Ни сентябрьских убийств, ни нуайяд не получилось. Пришлось за организацию террора взяться им самим. И запрятать этот террор в чекистские подвалы, а не выносить его на арену Гревской площади. Большевики систематически подзуживали массы к грабежу. Ничего не вышло, массы грабить не пошли, хотя могли это сделать не только безнаказанно, но даже и начальственное благословение заслужить. И когда эти призывы остались совершенно втуне, большевики принялись организовывать "дни мирного восстания", о которых я писал в своей книге. На трехсоттысячное население Одессы нашлось около тысячи подонков, которые грабить пошли. Были ли эти подонки рабочим классом? За время своей советской деятельности я объехал около полсотни совхозов - то есть в большинстве бывших имений. Может быть, мне так уж повезло, но следов крестьянского грабежа я не видал нигде. В последний раз, в 1932 году, я был в имении князей Кантакузенов, кажется, в Тульской губернии, верстах в двухстах к югу от Москвы. Огромный дом-дворец был совершенно цел, со всем его содержимым, кроме столового серебра, которое было забрано большевиками. А что стоило окрестному крестьянству ограбить этот дворец до последней нитки? Подходящих моментов за годы российской анархии было сколько угодно. Но, конечно, были и грабежи, и самосуды. Был, конечно, и "инстинкт грабежа и убийства". Был ли он только у "стада"? Белые генералы типа Май-Маевского, Шкуро, Мамонтова и других были, конечно, и "личностями", и даже "героями", - может быть, д-р Позов вспомнит о генеральских, так сказать, "геройских" грабежах? Может быть, вспомнит и истошную телеграмму Врангеля Деникину: "Пьянство и грабежи разлагают армию" (см. мемуары Врангеля)?.. Нельзя же, наконец, оперировать только одними раскрашенными картинками: если красные, то грабители и убийцы, если белые, то уж такие белоснежные аскеты, - аскетизма у большевиков было безмерно больше, как безмерно больше и изуверства... В народной массе не было ни аскетизма, ни изуверства, ни разложения государственного инстинкта. Народ был и народ остался морально здоровым. И, дорогой доктор, если мы хотя бы на одну сотую секунды предположим, что русский народ в своей массе если не хуже, то и не лучше эмиграции, - тогда давайте поставим над Россией крест. Большевики опирались прежде всего на нерусские силы, даже и "вооруженные": на латышские полки, на пленных венгерцев, на китайцев, в свое время завербованных на стройку Мурманской железной дороги, на евреев - и только на очень незначительную часть русского пролетариата. Ленин действительно сманеврировал гениально. Белую армию крестьянство встретило с распростертыми объятиями. Командование Белой армии ответило на эти события пинком сапога. Деникин ни на чем сманеврировать не сумел: ни на Финляндии, которая ему предлагала помощь, ни на Польше, которая его надула, как мальчишку, ни на казачестве, с которым командование рассорилось, ни на пролетариате, который поставил Колчаку ижевские полки и Деникину - донбассовские, ни на интеллигенции, которая к этому времени от многих иллюзий уже отмылась кровью. Но трагедия Деникина и качества Деникина это не только его личная трагедия и его личные качества - это отражение трагедии и качеств целого слоя. Спор между разумом и инстинктом, который пытается поднять д-р Позов, - это выдуманный спор. В нашем данном случае - русский народ остался верен своему инстинкту до конца, остается верен и сейчас (иначе не было бы концлагерей). Но тот слой, который по долгу службы и по долгам прошлого обязан был, кроме инстинкта, иметь еще и государственный разум, оказался и без разума, и без инстинкта. Ему изменил даже инстинкт самосохранения. Иначе мы не сидели бы в эмиграции. Я совершенно не собираюсь идеализировать крестьянство. Оно, прежде всего, было чрезвычайно некультурно - не совсем его вина. В нем много еще осталось пережитков нашего средневековья. И "веселие Руси" все еще остается слишком уж русским веселием - впрочем, это относится не к одному мужику. Так что я вовсе не собираюсь изображать наше крестьянство в качестве сплошных Ломоносовых. Но я не согласен с термином "стадо", - о стаде разговор будет несколько ниже. Таким образом, я утверждаю: средний, вполне доброкачественный русский крестьянин имел больше, чем все, то есть больше, чем сто процентов основания в своем правящем слое разочароваться окончательно. Однако до "инстинкта грабежа" это очень далеко. ГЕРОЙ И СТАДО Самую существенную ошибку делает д-р Позов в вопросе о роли личности в истории - отсюда и неверная оценка роли русской монархии, а также и происхождения русской монархии. Д-р Позов приписывает мне некое пренебрежение к герою, к вождю, к личности, чего у меня и в помине нет. Но я хочу поставить вещи на свое место. И при этом исхожу из следующей совершенно бесспорной аксиомы: НИКТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВОЖДЕМ НА НЕОБИТАЕМОМ ОСТРОВЕ. Если мы примем эту аксиому, то наше дальнейшее рассуждение получит некую твердую отправную точку. Раньше всего нужна масса. Наличие вождя зависит от наличия массы. И качества вождя зависят от качеств массы - с некоторыми поправками на "исторические случайности". Так, Петр I был исторической случайностью в том отношении, что в его лице соединились: мистическое обаяние Царя - и в этом Энгельс совершенно прав, - качества "действительно великого человека". Кроме того, он действовал в тот момент, когда европейская техника стала для России насущной необходимостью. Но в Петре качества "великого человека" подавили качества "Царя" - отсюда уродливые формы, а также и уродливые результаты его реформ. Я не хочу чернить Петра. Он, по существу, был своего рода анахронизмом наоборот - типичным русским интеллигентом шестидесятых годов, так сказать, писаревской эпохи: рационалист, слегка атеист, вольнодумец, сеятель разумного и прочего. Но он любил Россию - правда, не такой, какой она была, а такой, какою он хотел ее видеть: мы все этим слегка грешны. Он выражал собою стремления той части тогдашней русской интеллигенции - по преимуществу служилого люда, купечества и ремесленников, - которая стремилась к европейской технике. Он был продолжателем линии развития, заложенной еще за сто лет до него. Но он перегнул палку и вместе с добром принес в Россию очень много зла. Падение нашего национального чувства, нашего национального самоуважения, ослабление нашего национального "я" никак не искупается ни петровскими кунсткамерами, ни петровскими коллегиями, ни даже петровским флотом. Я никак не отрицаю ни "личности", ни "героя". Но они благодетельны только тогда, когда они идут по линии исторического пути народа, не против течения и не в хвосте, а во главе течения - как идет Адольф Гитлер. И не пытаются навязать органической жизни страны взлелеянных в чужих колбах гомункулусов - как это сделали Ленин и Сталин. Такого рода насильственное навязывание чужих путей может иметь временный успех, но такой же внешний успех, как успех партии Ленина - Сталина. Разве нам это нужно? Высказывания д-ра Позова об Александре Македонском и прочих вождях и героях тоже отдают недостаточным забвением Иловайского. Так, Александр для своего народа не сделал ровным счетом ничего, и его македонцы как жили две тысячи лет тому назад, так и теперь живут, поставляя кому нужно профессиональных террористов. Так, Цезарь только отодвинул гибель Рима от его внутреннего разложения. Так, Наполеон вовсе не "подавил" французской революции: она была подавлена уже директорией. Последняя вспышка ее - "заговор равных" Бабефа26 был ликвидирован также до Наполеона. Так, все-таки русская земля сама собиралась вокруг царей, а не цари ее собирали. Завоевание Кавказа никак не является собиранием русской земли. Марксистские историки отдают должное московским царям. Они утверждают: цари эти с неизменной ловкостью разжигали классовую рознь в среде соседних удельных княжеств и потом подчиняли эти княжества себе. К. Маркс в своей "Секретной дипломатии" дает самую лестную характеристику Ивану Калите, его дипломатическим способностям и его уменью учитывать "классовую обстановку". Когда нужно было воспользоваться татарами - Калита разгромил Тверь татарскими руками. Когда нужно было разгромить Псков - Калита устроил митрополичье проклятие псковичам, и князю Александру Михайловичу пришлось бежать в Литву даже и без боя. Но это было только в самом начале объединительной политики Москвы. Когда Москва как культурный, религиозный и экономический центр стала обозначаться достаточно ясно - к этому центру потянулось и духовенство, и купечество, и боярство, и "многая меньшая братия", имен которой мы, вероятно, не узнаем никогда. Все это постепенно "отъезжало" в Москву, как отъезжали "всякого чина люди" из Твери. И когда Иван III осадил Тверь, то к нему тверское боярство перебежало окончательно, и Михаил Борисович, видя "изнеможение свое", тайком бежал на Литву. Битва при Шелони (1471 г.), положившая начало конца новгородской вольницы, является, конечно, победой Ивана III. Он перед этим походом собрал "генеральные штаты", в которых участвовали даже и "вой" - вероятно, нечто вроде "солдатских депутатов". Против Новгорода "шла вся земля". А в Новгороде ми-зинные люди воевать не хотели - и их приходилось гнать силком. А во время боя "коневая рать" новгородцев самым банальным образом взяла и ушла с поля сражения ("Народ безмолвствует!"). Словом, в разных вариантах повторялось одно и то же: "Волим под царя московского православного". Этим московским царям только и оставалось, что помогать общему течению русской истории. И вот тут-то начинаются их личные свойства. И если вы более внимательно, чем это делал Иловайский, всмотритесь в общественную обстановку допетровской Руси, то вы с полной ясностью увидите: когда попадался лично слабый царь (Алексей Михайлович, Михаил Федорович), то Москва, "вся Москва", всячески старалась его оберечь и поддержать. Трудно представить себе цареубийство со стороны московских дворян. Петербургские дворяне занимались цареубийством с совсем легкой совестью. Несколько уклоняясь в сторону, я должен сказать, что ило-вайский взгляд на "азиатскую Москву" надо бы тоже пересмотреть. Москва была очень богатым государством. Флетчер восторженно описывает роскошь, изобилие и дешевизну русской жизни. Она была очень сильным государством. И что, может быть, самое главное, - по своему социальному строю, по гармоничности ее общественного и религиозного строения Москва стояла гораздо выше всех современных ей западноевропейских государств. Мы очень склонны восторгаться чужим и наносным старьем. Мы очень склонны забывать и презирать свою собственную старину. ИНСТИНКТ, ДУХ И РЕЛИГИЯ Должен сознаться, что к самому термину "дух" я отношусь скептически и настороженно: термин с сильно подмоченной репутацией. "Духом" оперируют наши генералы, которые не смогли ни вооружить плоть армии, ни возглавить ее соответствующими мозгами. "Духом" оперируют проповедники возвращения старых поместий: "Русскому народу - "дух", а поместья, извините, нам и самим пригодятся". "Духовными взлетами средневековья" восторгаются люди, которые предпочли бы оставить русский народ на культурном уровне скота. Иначе говоря, под таинственным псевдонимом "духа" у нас на практике скрывается всяческая отсталость, всяческая реакция и всяческое сословное - весьма плотское - чревоугодие. Я предпочитаю термин "инстинкт". Это, во-первых, яснее "духа". И во-вторых, этот термин не так дискредитирован, как "дух". Д-р Позов недоволен моим биопсихическим подходом к истории и утверждает, что и биология, и психология - науки неточные. Что делать? История и социология - еще менее точны, чем биология и психология, под которые школа Павлова уже подвела почти такую же точную базу, какой до сих пор обладали только химия и физика. Во всяком случае, твердые опорные точки для всякого исследования об обществе могут быть найдены только здесь - и нигде больше. Не в экономике, как этого ищут марксисты, и не в религии, как этого хочет искать д-р Позов. А в том биопсихическом комплексе, которым является человеческое общество и на которое действуют экономика и религия - экономика, конечно, гораздо больше. В промежутке между экономикой и религией группируется ряд человеческих инстинктов, которые остаются более или менее неизменными во все эпохи истории и даже предыстории. Инстинкт любви и грабежа, семьи и собственности, продолжения рода и связи с бесконечностью - остается и сейчас тем же, чем он был во времена Рима, Греции, вероятно, и каменного века. Меняются не только обряды, легенды и догматы - меняются религии. Славянский характер ни в чем не изменился от принятия православия, как германский ни в чем не изменился от Реформации. Каждому человеку, вне зависимости от принадлежности его к тому или иному народу, свойственно желание иметь семью. Всякому народу свойственно желание стать нацией. Всякой нации свойственно желание отлиться в форму независимого государства. Вопрос о том, как именно человеку удастся построить семью, народу - нацию и нации - государство, зависит в основном от того, как в человеке, в народе, в нации действует семейный, социальный и государственный инстинкт. Семья строится на инстинкте, а никак не на религии. Если мы признаем, что основной ячейкой государства является семья, то мы должны будем также признать и инстинктивное происхождение государства. Если у Ивана Ивановича не в порядке сумма его сексуальных инстинктов, начиная с голого либидо и кончая заботою о роде, то оный Иван Иванович никакой семьи построить не сможет ни при каких внешних обстоятельствах. Если эта сумма у него находится в полном порядке, то он построит семью, несмотря ни на какие внешние социально-общественные условия, - как строят ее люди сегодняшнего СССР. Если у народа-нации нет государственного инстинкта, то ни при каких географических и прочих условиях этот народ государства не построит. Борьба с человеческими инстинктами есть дело вполне безнадежное. Д-ру Позову мое утверждение покажется, вероятно, кощунственным, но едва ли его можно оспаривать: по адресу семьи марксизм и христианство (католицизм в особенности) заняли приблизительно одну и ту же позицию. Христианство рассматривает аскетизм и девство как высшее состояние. Отсюда - безбрачие католического духовенства и православного епископата. Протестантизм с аскетизмом порвал совершенно. Исходя из задач практической политики, мы можем сказать, что почти двухтысячелетняя проповедь аскетизма не дала ровно ничего, но очень много испортила. Марксизм пытался и объяснить, и подорвать семью с чисто экономической точки зрения. По марксизму - семья является экономическим учреждением (как по богословию - религиозным). Смены семейных форм марксизм объясняет сменами экономических отношений, причем с историей семейных форм обращается до чрезвычайности... по-марксистски: выдумывает формы, которых никогда не существовало в мире, и оперирует этнографическими наблюдениями, которые давно оказались чистейшей фантазией. Словом, марксистская точка зрения схематически сводится к следующему: Современная единобрачная семья развилась из экономических потребностей, свойственных капиталистической эпохе уже в самых ранних стадиях ее развития, то есть с появлением личной собственности. Она обусловлена не интересами человека, а интересами имущества, которое должно быть организовано и объединено в руках одного собственника - главы семьи. В тот момент, когда частная собственность падает вследствие пролетарской революции, семья теряет экономический смысл и превращается в нелепый пережиток, тормозящий свободный рост человеческой индивидуальности и "построение социализма". Отсюда большевицкие тенденции к искоренению семьи. В своем предельном выражении эти тенденции выработали "ясли", "бытовые коммуны", "социалистические города" и прочие разновидности бессемейного быта. Все это провалилось. Марксизм не догадался: не экономика строит семью, а семья строит экономику. Отец и мать, отдающие свой труд, свои заботы, свои жертвы ребенку, действуют никак не из экономических соображений. С чисто экономической точки зрения "бытовые коммуны" являются, конечно, вельми великим усовершенствованием: женщина рождает на свет ребенка, а остальное доделывают "ясли", "коммуны" и прочее - никаких забот. Но вот для матери эти-то заботы и есть самое ценное, что дает ей ребенок (вспомните толстовскую Долли). Отнимите эти заботы - и для подавляющего большинства матерей... станет очень скучно. У меня сейчас имеется внук, размеров от роду шести месяцев - хороший внук, оптимистический, как масленичный блин. Я с великим удовольствием отрываюсь от работы, чтобы поговорить с ним на интеллигентные темы. На мои интеллигентные разговоры потомство отвечает с неизменной экспансивностью: начинает размахивать тремя лапками, четвертую засовывает в рот, ухмыляется во всю свою масленичную рожицу и отвечает что-то, вероятно, тоже очень интеллигентное, но совсем непонятное. Какой экономический эквивалент может заменить этакого внучонка? При чем здесь экономика? Это - инстинкт продолжения рода человеческого, заложенного в нас Творцом: "Мужчину и женщину сотворил Он. И сказал Он: плодитесь, размножайтесь и населяйте землю, которую Я вам дал..." Нет никаких ни марксизмов, ни аскетизмов. Хватит, полили кровушки - и на кострах инквизиции, и в подвалах ОГПУ. Мы не хотим ни костров, ни подвалов... Д-р Позов безнадежно путает две вещи: религиозно-нравственную и церковно-богословскую аргументацию. Когда он прочтет мою главу о православии, он, вероятно, убедится в том, что никаких покушений на православие с моей стороны нет. Я стараюсь говорить о православии как о величайшей религии тепла и света, любви и терпимости, веры и истины. Если я подойду к подсоветской массе с доводами от Вселенских Соборов, которые в таком-то году приняли такой-то догмат, а в таком-то отвергли такой-то, то моя аргументация повиснет в воздухе. Если я подойду с проповедью аскетизма, то это будет полным и молниеносным провалом. Нельзя проповедовать аскетизм людям, без нас живущим в вынужденном аскетизме концлагерей. Нельзя проповедовать нестяжание людям, которых и без нашей проповеди советская власть лишила имущества. Нельзя проповедовать бедность и без того нищей стране. Иначе говоря: задачи практической политики должны подчинить себе, и подчинить беспрекословно, всякие темы о вечных вопросах бытия. Религиозную аргументацию можно вести от догматов и обрядов - это будет во всяком случае мало убедительно. Религиозную аргументацию можно вести от нации и морали - это будет намного убедительнее. Так, сущность монархии можно мотивировать и помазанием - за эту мотивировку я не берусь. Можно мотивировать чувством справедливости, которое религиозно осуществляется и в русском народе вообще, и в его вековой политической организации - в монархии. Я предпочитаю эту последнюю мотивировку. Статья д-ра Позова необычайно характерна в ее иловайской путанице. Так, упрекая меня в народовольчестве, д-р Позов проповедует "культ героя", вероятно, не подозревая, что этот культ у нас создали именно народники. Это Михайловский стал первым проповедовать культ героев, за которыми слепо следует "толпа". Это Лавров писал о "критически мыслящей личности", которая творит историю и на которой одной "лежит прогресс человечества". Для того чтобы привести, так сказать, совсем беспристрастное свидетельство, сошлюсь на большевиков. В "Кратком курсе истории ВКП(б)" (с. 13 и следующие) большевики так и характеризуют народников, "по мнению которых историю делают не классы и не борьба классов, а отдельные выдающиеся личности - "герои", за которыми слепо идут массы, толпа, народ и классы". Увлекаясь культом героя, д-р Позов как бы не замечает того несомненного факта, что из всех перечисленных им героев истории ни один не выдвигал никаких религиозных лозунгов и не показывал никакого пристрастия к какой бы то ни было религии. Александр Македонский возжигал свои фимиамы перед любыми подорожными богами, что делал и Цезарь. Отношение Петра к религии достаточно известно. Наполеон принимал даже и мусульманство, а его обращение с главой католической церкви не было особенно сыновним. Ни Гитлер, ни Муссолини даже и не пытались опереться на какие бы то ни было религиозные представления Италии или Германии. Отношения с церковью очень плохи - и в Италии, и в Германии. Россия является почти единственной в мире страной, где нация, власть и церковь шли рука об руку - за очень немногими исключениями. Д-р Позов, как и другие мои корреспонденты и оппоненты, как-то не заметил того, что партия, ныне управляющая Германией, называется "национал-социалистической рабочей партией". Что Муссолини обращается к "пролетариям Италии", что Адольф Гитлер не только не питает и не высказывает презрения к "массе", к "толпе", а как раз наоборот, начиная со своих мушкетеров и кончая лозунгом "Nahrstand ist Ehrenstand"* всячески подымает самоуважение низов. Что и фашизм, и национал-социализм именно в крестьянстве видят основные корни физического и духовного питания нации. "Наши за границей" ничего этого не замечают. Г-н Родионов33, поклонник итальянского фашизма, прислал мне две длинные и насквозь реакционные статьи**. "Возрождение", которое захлебывалось от новых идей фашизма и национал-социализма (до войны, конечно!), ничтоже сумняшеся ляпает статью Мейера о "простолюдинах" и о необходимости дозировать культуру для этих "простолюдинов". Наши военные круги - то восторгаясь, то неистовствуя по поводу военной мощи Германии - и понятия не имеют, на чем именно эта мощь основывается. Наши доморощенные фашисты, вопя о русском Гитлере, совершенно забывают то простое обстоятельство, что можно об этом мечтать, но рассчитывать на это никак нельзя. У нас человек калибра Гитлера - Петр I - появился за всю историю только один раз, - люди такого калибра появляются раз в столетие. Есть ли у вас, дорогие соратники, так много свободного времени, чтобы вы могли ждать столетия? У России такого времени, во всяком случае, нет. Я уже не говорю об объективных возможностях "выдвижения" русского Гитлера: в СССР его зарежет ГПУ, здесь его заклюет эмигрантщина. Как видите, путаница получается совершенно невообразимая. И совсем уж плохо, когда эту путаницу люди пытаются прикрыть хоругвями религии. Д-р Позов патетически восклицает: "Нет, Иван Лукьянович, у нас сознание определяет бытие и ставит всемогущий инстинкт в строго определенные рамки. А высшее сознание - религиозное сознание христианства - и само создает формы жизни, даже и семейные, даже и государственные, а некоторые весьма могущественные инстинкты и вовсе выбрасывает из жизненного обихода". И вот я спрошу д-ра Позова: Какие именно христианские государственные формы жизни успело почти за две тысячи лет работы выработать христианство? Каким должно быть христианское государство - это я приблизительно знаю. Но чем именно христианское государство на практике отличается от нехристианского - понятия не имею, вероятно, не имеет и д-р Позов. Вместо римского пилума - сегодняшние самолеты? Вместо лупанариев - кафешантаны и вместо конкубината - метрессы? Это касается современности. Но если мы обернемся несколько назад и посмотрим на средневековую Европу, то мы с полной очевидностью убедимся, что все, решительно все было намного хуже, чем в Древнем Риме и тем более в Древней Элладе. И если я спрошу многоуважаемого д-ра Позова, какие это "могущественные инстинкты" "христианство выбросило из жизненного обихода", то я боюсь, что перечисление этих инстинктов не займет никакого времени - ибо таких инстинктов нет. И говорить о христианской Европе сейчас, в середине 1940 года, по-моему, как-то все-таки неудобно... Д-р Позов путает сущее с должным. Религия должна бы влиять на политическую жизнь мира, но она не влияет никак. Италия воюет со своей латинской и католической сестрой - и ничего. Две православные и славянские державы воевали жестоко и упорно в одном нынешнем столетии уже два раза. Где же здесь влияние религии? И насколько разумно поступит политический деятель, если он станет опираться на влияние, которое должно было бы существовать, но которого не существует вовсе? И что есть христианская семья? Опять-таки чем должна бы быть не столько христианская вообще, сколько православная семья - это я приблизительно знаю и сам. Но чем она по существу отличается от мусульманской, шинтоистской или даже еврейской - мне не совсем ясно. Аскетизм внес огромную дозу лицемерия - вспомните, что писал об этом В. В. Розанов с религиозно-психологической точки зрения и профессор фан-дер-Фельде - с медико-биологической ("Die Volkommene Ehe"). Я боюсь, что д-р Позов находится в положении русского дворянина, который, по Ключевскому, ни одного русского понятия не мог выразить русским термином и все переводил с иностранных речений. "Получалось хоть не то же самое, но похоже на то, нечто в этом роде". И в результате "в голове переводчика получался круг явлений, не соответствовавших ни русским, ни иностранным явлениям". Те точки зрения, которые д-р Позов старается внушить мне - точки зрения о героях и массе, инстинктах и религии, - не соответствуют вообще никаким явлениям в мире - ни русским, ни иностранным. Это чисто иловайское представление об истории. Нельзя скрывать того обстоятельства, что от необычайной сложности и новизны современного мира русская эмиграция шарахнулась в иловайски-детское упрощение. Нельзя скрывать и того обстоятельства, что для подавляющего большинства наших церковноговорящих людей религия представляет собою только и исключительно прикрытие их политических интересов. В МИРЕ ВЫВЕСОК Русская эмиграция живет в мире вывесок - русских и иностранных. Русский правящий слой, уже больше столетия занимающийся "переводами чужих речений", образовал "круг понятий, не соответствующий ни русским, ни иностранным явлениям". Именно вследствие этого обстоятельства всякая вывеска, форма, внешность получили такое подавляющее преобладание над фактом, содержанием и сущностью. Если вы внимательно всмотритесь и вдумаетесь во все эмигрантские писания, то вы, несомненно, отметите: а) В военной области. На первом плане - форма, внешность, раскрашенная картинка подвига. Сущность и содержание армии, ее черновая работа, ее вооружение, воспитание и, главное, организация - забыты совсем. б) В церковной области. На первом плане - форма, обряд, если хотите, то просто прозаическая треба. Религиозно-нравственная и национально-воспитательная работа церкви, собственно говоря, забыта уже давным-давно. в) В политической области. Люди вообще не понимают того, о чем они говорят, - это относится в одинаковой степени и к Керсновскому, и Керенскому. Керенский оперирует понятием демократии и, конечно, никак не согласится с тем, что Адольф Гитлер, маляр и унтер-офицер, гораздо больший "демократ", "народолюбец", чем миллионер и еврей Леон Блюм. Керсновский оперирует понятием монархии, никак не подозревая того, что дворянство и монархия есть вещи принципиально несовместимые и совмещающиеся только в порядке постоянного вооруженного компромисса. За вывеской западных демократий Керенский не видит власти финансовых тузов - плутократии, как за вывеской русской монархии Керсновский не видит непрерывной вооруженной борьбы русского народа с русским дворянством. г) В области публицистики фраза задавила всякую мысль. Люди жонглируют фразами, которые не имеют ровно никакого содержания - фразами героическими, демократическими, монархическими или республиканскими, совершенно не интересуясь ни тем, какому именно русскому явлению соответствуют эти фразы, ни тем более тем, какое именно впечатление эти фразы произведут на Россию. д) Эмигрантский быт заполнен старыми вывесками, потерявшими какую бы то ни было реальную сущность. Союз галлиполийцев - это такая же вывеска над пустынным полуостровом, как союз вице-губернаторов над запустелыми и уж никогда невозвратимыми постами. В штабс-капитанском движении, которое растет все-таки на эмигрантской почве, существовала и существует такая же тенденция подменить содержание формой, идею - вывесками, работу - пустозвонством. Если бы я этой тенденции последовал, то у нас нынче был бы, вероятно, довольно уютный союз бывших штабс-капитанов. С формой, значками, председателями, банкетами и съездами. Все было бы чрезвычайно прилично - как во всех хороших эмигрантских семьях. Если бы я последовал политической мудрости д-ра Позова, объявляющего народ стадом, то мне, по логике вещей, пришлось бы признать штабс-капитанское движение какой-то дробью этого стада, очень небольшой дробью - в десять - пятнадцать тысяч голов, рогатых или безрогих - это безразлично. Таким образом, д-р Позов, сам не подозревая этого, оказался бы в некой панурговой организации и вошел бы в счет этих голов. Не знаю, насколько это было бы приятно для самолюбия д-ра Позова. Конечно, всякий человек, говорящий о "толпе" и о "стаде", только из скромности, присущей всему высокому, не упоминает о том, что он-то уж никак не толпа и тем более не стадо. Вопроса о том, что есть толпа, я касаться не буду. Густав Лебон написал по этому поводу достаточное количество достаточно банальных вещей. Адольф Гитлер никогда ни о толпе, ни о стаде не говорил. Чудо, которое на Марне не состоялось, - не объясняется ли в какой-то степени разным подходом к народу? Со стороны Гитлера - глубочайшая вера в свой народ, со стороны Лебона - утверждение о стаде. Что есть стадо? Толпа мужиков? А толпа урядников? Или толпа губернаторов? Стадо генерал-губернаторов, вероятно, имело бы весьма импозантный вид. Лебон утверждал, что толпа профессоров все равно остается толпой. Это в особенности правильно в дни эвакуации. И еще, в особенности, в дни эвакуации пешком. Но все дело заключается в том, что представление о народе как о стаде неизбежно приводит к эвакуации. ПСЕВДОАРИСТОКРАТИЗМ Я очень не хотел бы, чтобы эту длинную статью читатели поняли как публицистическое упражнение, а д-р Позов - как обиду или как демонстрацию моего полемического превосходства. Если здесь и есть некое превосходство сил - то это превосходство профессионала над непрофессионалом. Человека, который лет двадцать думает "все о нем, все о Гегеле", и человека, который более или менее случайно отрывается от своей повседневной работы для того, чтобы более или менее систематически изложить основные пункты своего мировоззрения. Но дело не в этом. Дело в том, что то мировоззрение, которое излагает д-р Позов, очень характерно для подавляющего большинства национальной эмиграции без кавычек - настоящей национальной эмиграции. Это мнение вполне добросовестное, лишенное сословно-эгоистической окраски, но страшно запутанное отжившими представлениями и общепринятыми понятиями: нам очень нужно отделаться от понятий, которые были "общепринятыми" перед нашей катастрофой. А также и от тех, которые "общеприняты" в эмиграции. Есть все основания полагать, что вот эти "общепринятые" понятия - они-то и формулировали тот комплекс политических и всяких иных убеждений, который и вел нас от катастрофы к катастрофе. Этот комплекс убеждений, представлений и понятий не соответствовал ни нуждам русского народа, ни русской социально-политической действительности, ни реально существующему положению вещей. Нынешний эмигрантский комплекс - это весьма доморощенный перевод целого ряда "иностранных речений" на эмигрантский волапюк. Он не соответствует уже ровным счетом ничему в мире. И представление д-ра Позова о герое и личности очень напоминает мне представления ребенка о Санта-Клаусе и о Деде Морозе. На Санта-Клаусе никаких экономических теорий построить нельзя. Как нельзя построить никакой политической теории на несуществующем в природе вожде. Политическую теорию можно строить только на сущности народа, которая выражена в его прошлом и которая ставит его цели в будущем. Именно так построил и свою теорию, и свою практику Адольф Гитлер: он доводит до апогея ту линию исторического развития, которая была заложена во всем прошлом германского народа и наиболее яркими выразителями которой явились Фридрих Великий и Бисмарк. Очень нетрудно заметить, что все элементы национал-социализма в, так сказать, недоделанном виде заключаются и в деятельности Бисмарка. Мировоззрение д-ра Позова есть вывесочное мировоззрение. За яркостью фигур и фактов истории он не видит тех "неслышных исторических деятелей", о которых пишет Лев Тихомиров, и не видит тех экономических стимулов, которые возвел в перл творения Карл Маркс. Но если мы и не возводим этих стимулов в перл творения, то мы никак не можем отрицать того, что когда народы воюют, они очень редко воюют во имя "идей", никогда - во имя религии и почти всегда - во имя экономики. Так, "крест на Святой Софии" обозначал проливы. Так, "демократия" означает колониальные владения для одних, а "более справедливое устройство мира" означает колониальные владения для других. Так, защита норвежской свободы обозначала норвежскую руду, а польский "мессианизм" - рабовладельческие интересы польской шляхты. Так, стратегическая концепция Льва Толстого - поскольку она относится к 1812 году, - по-видимому, совершенно правильная концепция, и я бы не стал утверждать, что вот профессор Кареев эту концепцию давным-давно разбил и похоронил. По-видимому, маршал Фош знает войну несколько лучше меня, д-ра Позова и даже Кареева, а вот он утверждал, что именно Толстой совершенно правильно описывает войну: Фошу мы можем поверить на слово. Так, отдавая должное гениальным расчетам Адольфа Гитлера, мы не должны забывать о германской армии, которая в 1914 году дошла до Парижа скорее, чем в 1940 (начало наступления - 4 августа, взятие Реймса - 9 сентября), но была остановлена нашим ударом по Восточной Пруссии. Сейчас с востока никакой угрозы не было, вот вам и Париж. Нельзя забывать о немецких изобретателях и инженерах, которые строили Мессер-Шмидты, и о парашютистах, которых в Германии называют Himmelfahrer - "ездоки на небо". Нельзя, конечно, не отдать должного и демократиям, которые прошляпили все, что только мыслимо было прошляпить: это их "основная профессия". Нельзя также утверждать, что каждый монарх считает, как считали Бурбоны - l`etat c`est moi, как никому не следует рекомендовать хождение по бурбонским путям. Когда монархи начинают считать, что государство - это они, государство отвечает революцией. Фридрих Великий считал себя только первым чиновником государства. Мировоззрение, которое рекомендует мне д-р Позов, - оно общепринято в среде очень доброкачественной и национально настроенной русской эмиграции. Но оно не соответствует никаким реальностям в мире. И паче всего - оно не соответствует никаким творческим политическим задачам. Без уважения к народу ничего сделать нельзя. Презрение к нации ведет к эвакуации моральной, как это было в крепостную эпоху, и к пешеходной или судоходной, как это было после разгрома белых армий. Из этого разгрома эмиграция не вынесла основного урока: необходимости уважать свой народ и идти по его путям. А именно это есть альфа и омега, начало и конец нашего движения. "Родина", 1940 г.
|
|||
|
