|
Лев Тихомиров НОВОГОДНИЕ ДУМЫ I Последние декабрьские дни быстро бегут к концу, когда я пишу настоящие строки; а когда они явятся перед глазами читателей, новый, 1897 год уже вступит в свое эфемерное владычество миром. Что-то он принесет с собой? Недавно этот вопрос задавала себе Европа; с обычным запозданием является он и перед нами. Но в ответах едва ли найдем много разницы. Конечно, десятки миллионов людей получат многое, чего желают. Многие обманутся в ожиданиях. Но все это в пределах чисто личных стремлений. Если же спросить, чего ждет “мир”, “общество”, то (конечно, за исключением немногих “фантазеров”) всякий ответит: “Ничего особенного”; многие прибавят: “Если ничего очень худого не принесет новый год — и на том спасибо”. А собственно “хорошего” — чего же можно ожидать? Возможны войны, эпидемии, революционные вспышки... Но все это плохо. Собственно же “хорошего”, положительного, добра цивилизованный мир почти не может ждать, потому уже одному, что не знает, в чем это добро могло бы состоять для него. Современный цивилизованный мир не живет, а влачит жизнь. Бывали у него когда-то времена великих желаний, являлись тогда и ожидания. Часто они оказывались мечтой, несбыточной сказкой, но, пока это не обнаруживалось опытом, мечты наполняли всех воодушевлением. Но попробуйте теперь сочинить хотя несбыточную сказку какого-либо счастья и величия на основах современной европейской жизни! Прямо-таки ничего невозможно придумать, да и понятно. Как великая задача, так и мечта, способная показаться в обманчивом виде великой задачи, — что такое они? Это живое проявление нашего идеала. Но где он нынче? В чем? У кого? Конец прошлого века грезил мечтами о свободе... Средина [нынешнего] века грезила мечтами национального единства. Конец — ни о чем не грезит, кроме разве социализма, да, правду сказать, и социалистические мечты так быстро истрепались, так утратили “идеальный” характер времен Кабе, Леру или Фурье, что держатся больше нравственной дряхлостью “существующего строя”, не способного противопоставить им никакой другой веры и никакого другого одушевления... Быть может, на всем пространстве земного шара еще можно встретить одушевление великой задачи на самой границе океана, в Стране восходящего солнца. Они еще там, в Японии, горят мыслью об отечестве, поднятом на небывалую степень силы, мечтая при помощи ее поднять монгольский мир и, выбрав у дряхлого Запада все пригодное, создать для человечества новые основы культурного развития... Может быть, это одна мечта, но она есть у них, они готовы не жалеть ни умов, ни крови, ни денег для ее достижения. А мир европейской культуры фактически еще всем владеет, все захватывает, но это не идеал, не мечта, не миссия, а уже простой факт, возбуждающий несколько гордость европейца, но не дающий ему никакого удовлетворения, не наполняющий смыслом его жизнь. Зачем мы живем? Edimus ut vivamus, говорили когда-то. Нынче давно перевернули изречение и в своих “идеалах” поставили: vivimus ut edainus. Полуголодные, полуоборванные варвары, без оружия, без техники, умели основывать великие страны и цивилизации, потому что жили тем или иным идеалом. Современный культурный мир, во всеоружии знания, техники, умея добывать немыслимые прежде количества пищи для сотен миллионов населения, чувствует себя слабым, дрожащим перед таким, в сущности, вздором, как рабочий “вопрос”. Подумать только: в наше-то время, при всех чудесах техники, как не накормить и не устроить рабочих! В старину бывали годы, когда целые города и области вымирали от голода, а “строй” жил, развивался, никому даже в голову не приходило, чтобы из-за этого можно было изменять его. Почему? Потому что жив был идеал, для которого люди жили и ели и создавали свои государства. У них была идея, способная вдохновлять, давать терпение и утешать. У современного культурного мира есть все, кроме этого. У него нет идеала, нет цели жизни, и будущее для него стало темно, скучно — и непрочно... Потому-то и выходит, что спросите, чего пожелать к Новому году, и ответ получится: “Чего же пожелать? Если не рухнем к следующему, так и отлично...” В старину, бывало, по тридцать лет народы дрались во внутренних междоусобиях, страна превращалась чуть не в пустыню, дичала, а все-таки никому не приходила мысль о конце, о смерти страны и культуры... Теперь же стоит двум-трем десяткам анархистов раздобыться несколькими десятками тысяч франков да на два месяца ускользнуть от внимания полиции — и вся Европа в трепете: того гляди, рухнет строй! В старину, конечно, с Мюнцерами дрались тоже не на живот, а на смерть, но кто же боялся, чтобы строй мог рухнуть? Всякий чувствовал в себе его живую силу и потому очень хорошо знал, что она не может не восторжествовать. В современном культурном мире это чувство жизни, даваемое верой и идеалом, именно и ослабло до болезненности. В результате — чувство бессилия, страх, сознание непрочности, и все это особенно у тех, кем держится существующий строй. II Quern Jupiter vult perdere — dementat (Кого Юпитер хочет погубить — лишает разума (лат.). Это безумие сказывается и в нашем европеизированном слое. Уж, кажется, у нас ли есть хоть какой-нибудь резон для “крушения”? Страна необъятная, местами почти ненаселенная, природные ресурсы едва затронуты, национальные задачи на громадных окраинах, охватывающих добрую треть страны, так и кипят, так и ждут работы и работников. Народ — в массе такой свежий, так полный способности к идеалу, что от него можно ждать и крестовых походов, и всемирной монархии... А наверху — мрак, уныние, распложение нравственного маразма: кто проповедует рабочим социализм, кто развращает народ толстовщиной... Все это напоминает буквально сцены из дома умалишенных Эдгара По. Помнят ли читатели этот рассказ? В одном модном психиатрическом заведении, устроенном на началах особенной свободы больных, сошел с ума сам врач. Переведенный в состав больных, он начал размышлять о режиме заведения и пришел к заключению, что только сумасшедшие способны давать больным такую свободу. Отсюда он мало-помалу дошел до убеждения, что в действительности здесь больные — здоровы, а доктора, администрация и прочий персонал и есть настоящие сумасшедшие. Пользуясь своим влиянием на больных и свободой режима, он устроил заговор и совершил своего рода “социальный переворот”: врачи, администрация, прислуга — все вообще здоровые были засажены в больничные комнаты, а сумасшедшие, овладев заведением, начали их “лечить”... Эта дико-фантастическая сцена мне часто вспоминается при разных деяниях нашей интеллигенции. Черты сходства иногда поразительны, начиная от “здоровых” и кончая “больными”. Когда граф Л. Н. Толстой состоит в пророках и социальные авторитеты почтительно сторонятся даже перед толстовщиной — не чувствуешь ли себя прямо в сказке Эдгара По? Тут какое-то начало конца, несомненно. Вопрос лишь в том, для кого начало конца? Для этого лжеобразованного общества, недостойного охранять какой бы то ни было строй, или для самого строят Заменится ли этот слой другим, более здоровым, сильным, верующим, который внесет в общественную жизнь страны идеалы, ей свойственные, или же больная, выдохшаяся интеллигенция будет продолжать разлагать живую страну, пока не доведет ее до крушения? Вся беда, конечно, в обществе. Я вспомнил теперь харьковскую толстовщину... Но когда не было людей психически расстроенных, малоумных или невежд? Когда не было самых диких сект? Не в них беда, не в них вопрос. Вопрос в том, что делают кругом здоровые силы, насколько энергически они противодействуют болезни. Вопрос в том, кто остается господином и распорядителем общества: больной или здоровый? В нашем “образованном” слое здоровый зачастую уже принужден молчать, чуть не извиняться в том, что он еще не сошел с ума, и для реабилитации своей делать всяческие поблажки людям шалым и сбитым с толку. И в одной ли толстовщине дело? Разве лучше видеть учащуюся молодежь, подстрекающую стачки рабочих, распространяющую в народе глупейшие сочинения, подрывающие все здоровые устои его жизни? Разве лучше видеть профессиональных наставников молодежи, воспитывающих ее в таком состоянии ума, при котором она делается рассадником такого разложения в стране? Разве лучше видеть сотни книг, брошюр, собственного изделия или переводных, распространяющих в миллионах экземпляров одно и то же: подрыв всего прочного, всякой веры, всякого идеала, кроме той печальной и ничтожной веры “земного благополучия”, которая и наносит смертельный удар современной культуре? А кто деятели проповеди этого отупляющего и развращающего миросозерцания? “Ученые”, профессора, популярные публицисты, авторы художественных произведений — короче, цвет нашего образования. Многие ли против “течения”? У многих ли, даже понимающих, хватает духу возвысить голос в защиту здравого смысла? А ведь только совокупностью этих обстоятельств и обусловливается то, что безумное или легкомысленное становится опасным, потому что не сдерживается и не задушается своевременно здоровыми, разумными силами. Так сильный организм легко противится болезнетворным влияниям, а организм ослабленный делается жертвой и небольшой заразы, находящей в нем годную для себя почву.III Размышления для Нового года невеселые, скажет, может быть, читатель. Конечно, но они навеваются состоянием умов, и не лучше ли заблаговременно думать об опасности, нежели в легкомысленном невнимании веселиться в то время, когда вовсе нет основания радоваться? Если бы мы подрывали свое современное общество и из этого могло бы выйти что-либо действительно новое, по толстовским или каким иным фантазиям, это еще не было бы так досадно. Но нелепее всего то, что, какие бы перевороты мы ни порождали своими фантазиями, беззаботностью, гнилостью, новое общество все равно выйдет опять приблизительно таким же, как современное. Как и теперь, как всегда, оно будет держаться известной иерархией авторитетов, известной системой власти, которая точно так же силой, принуждением поддержит необходимые материальные и нравственные основы, а за нарушение принятых правил порядка и собственности будет так же карать, как ныне, — с той разницей, что все это будет строже, ибо если с нашей нынешней рыхлостью можно догнивать свой век, то с ней никак нельзя ничего основать, так что строители нового общества непременно должны будут его “пасти жезлом железным”, особливо на первых порах. Спрашивается: из-за какого же безумия мы подрываем свое нынешнее общество? Для чего? Если бы дело шло только о промене ста рублей на десять тысяч копеек, то все же операция была бы по малой мере смешна. Но что сказать, когда люди готовятся высшее променять на низшее, готовятся начать историю сызнова, с первых ее ступеней? Наши мечтатели “лучшего строя” неведомо для себя стоят именно перед такой задачей. Только крайний упадок способностей наблюдений и рассуждений позволяет подрывателям современного общества не видеть, что в России они имеют перед собою, в смысле основ, высшее, до чего дошла социально-политическая способность человеческая. Я не говорю о практике, о приложении, но об основе и идеалах. Практика, приложение зависит от нас, современников. Разумеется, если мы не хотим жить этими основами и идеалами, то на практике будем их ежеминутно и на всяком месте искажать, не дадим им возможности быть самими собою. Но не основы и не идеалы виноваты в этом. Нет и не может быть ничего выше, как философия православия, осмысливающая для нас всю историю человечества, соединяющая последнее слово развития с древнейшими обществами, с первыми законодательными пробами, в которых Божий Промысл пришел на помощь усилиям человека. В этой философии все связано в одно стройное целое: и жизнь общественная, и жизнь личная, и цели земные, и цели вечные. На ней нарос опыт веков, тысячелетие цивилизации, и в конце концов обнаружен тот идеал самодержавия, который, после многочисленных приблизительных проб у разных народов, явился у нас, в России, в доселе неведомой ясности... И мы, вместо того чтобы работать над осуществлением и приложением завещанного нам величайшего дела человечества, мы с непостижимым ничтожеством даже и знать не хотим данного нам сокровища, отворачиваемся от него, предпочитаем ему всякие побрякушки социальной фантазии, всякую фальшивую монету “конституционного” чекана. Я говорю “не хотим”, “отворачиваемся”, потому что все эти “работники будущего”, отрицатели современности — они в ней ничего не знают, кроме ими же создаваемой гнили. Они не хотят знать православной философии иначе как по ложному истолкованию ее врагов. Что касается самодержавного принципа, то его необследованность — результат невнимания и нежелания понять его — так велика и невероятна, что, конечно, составит предмет изумления будущих веков... Казалось бы, дело наше так ясно! Мы, русские, явились хранителями лучшего наследия всей истории человечества. Не наше ли дело — понять его, сделать из него выводы, осуществить их у себя и показать всему миру? Казалось бы, какое воодушевление, какое благоговейное чувство исторической обязанности перед Богом и людьми должны были охватывать нас, к каким мировым подвигам должны были вести нас... И вместо того мы ничего не чувствуем, ничего не знаем, мы только все портим, нет ни одной идейной ничтожности, для которой мы бы не жертвовали заветами истории, нет ничтожнейшей народности, перед которою бы мы не отступали. Все везде хотим мы оценить, кроме величайшего, нам данного; все поддерживаем, кроме своего, от которого отрекаемся так усердно, что уже и не знаем его. IV “Мрачная картина и преувеличенная...” Нет, не преувеличенная. По крайней мере, если не исчезнет то, что дает у нас легкость действия всему разлагающему, то невозможно даже себе представить конца иначе как в виде исторического падения России. Мрачность нашего положения ослабляется только тем, что у нас есть возможность уничтожить зло, и мы ею могли бы воспользоваться, если бы захотели. Теперь я пишу слово “мы”, подразумевая уже не интеллигенцию, а русских людей, людей православной веры и философии и людей монархического идеала. Ведь мы все-таки сила, как по фактическому положению, так и по содержанию наших идеалов. Эта последняя, нравственная сила так велика, что если бы Россия рухнула, то мы, оставшись сомкнутыми в своей, хотя бы и малочисленной, Церкви, все-таки имели бы миссией возродить для человечества то, что сгубили недостойные наследники былой великой России. И тогда, в меньшинстве и преследуемые, мы были бы все-таки нравственно сильнее всех. Тем легче, конечно, была бы победа теперь, когда все-таки еще большинство русских не отреклось ни от православия, ни от монархического принципа, ни от своей исторической народности. Но для этого нужно действовать, а мы ничего не делаем. В двести лет нашего “образования” мы в смысле развития наших основ практически почти ничего не сделали и в лучшем случае отстаивали их от конечного разрушения, но, понятно, при таком пассивном поведении не могли их спасать от изуродования на множестве пунктов, ибо на всех пунктах строения своим бездействием очищали место для влияния противоположных принципов. Если мы кое-что сделали, то почти исключительно в области чисто теоретической, так что в конце концов чем сознательнее начинаем видеть “Святую Русь” в идее, тем более исчезает она как факт, заменяясь какой-то уродливой смесью французского с нижегородским. Что же мешает нам действовать? Мы забываем социальное значение авторитета. У нас есть идея авторитета и идея свободы. Но мы всю дисциплину, требуемую идеей авторитета, сохраняем только для своего личного поведения. Мы в этом отношении переходим даже через край. Мы видим часто, что нами командуют не наши люди, люди, иногда не только бессознательно, но и вполне сознательно изменяющие русскому делу. И, однако, мы — из чувства дисциплины — повинуемся. Наоборот, всю свободу мы предоставляем врагам исторической России. Мы едва осмеливаемся переубеждать их, в то время когда они идут сомкнутыми рядами и даже не слушают наших рассуждений, ибо для них вопрос о рассуждениях уже не существует, а задача лишь в победе. Они нас прямо и бесцеремонно вытесняют везде, где могут; мы им, напротив, из “беспристрастия” всюду даем место и поддержку, не меньше, чем своим людям. Эта идея “терпимости” до того раздута, что кажется врагам явным признаком бессилия... Да очень часто и не есть ли это действительно простая уверенность в собственном бессилии? Эта “слабость”, чтобы не употреблять более резких слов, проникает собою и всю область нашего социального действия. Совершенно так же мы держим себя в семье, в воспитании, в отношениях служебных. Мы совершенно забываем, что общество держится авторитетом, властью и что не одними рассуждениями и наставлениями держится авторитет, но и силой. Общество существует и процветает только до тех пор, пока сила в руках людей умных, понимающих искусство управления. Если умные из “деликатной” терпимости выпускают силу из своих рук, то сила не исчезает, а только переходит в руки безумных, направляющих ее на разрушение. Вот это забвение общественной обязанности силы и губит ныне Россию повсюду — в воспитании, в жизни, в действии. Рассуждение и убеждение необходимы, но на своем месте, также как авторитет и сила — на своем. Одним рассуждением и убеждением нельзя править обществом, ибо распущенность соблазнительна, потворство лености мысли или порыву страсти всегда будет заманчиво для людей, и во всех этих случаях должно “не тратить речей по-пустому”, а “власть употребить”, показать человеку, нравственно слабеющему, что его падение принесет ему не удовольствие, а неприятность, показать ему, что общество есть сила, которая умеет следить за соблюдением своих законов и пресекать их нарушение. Этот элемент власти необходим для существования человеческого общества, без него нет уважения к обществу. Нельзя уважать то, что неспособно жить и поддерживать себя. Мы же совершенно забыли этот необходимый элемент общественной жизни. Конечно, у нас на бумаге авторитет значится повсюду. Но на практике он проявляется только случайно, как-то произвольно, то есть делается именно не то, что нужно, ибо произвола вовсе не должно быть, а общеобязательное должно всегда проявлять себя как неизбежное, так чтобы не являлось даже мысли о возможности уклониться от него. В нарушении этого называется какое-то серьезное недомогание. Авторитет, как видно, перестал сознавать свою обязанность охранения собственного поста и потому боится применения своей власти. Быть может, тут сказывается потускнение принципа, когда люди начинают смотреть на власть как на право, которым они могут пользоваться по желанию?.. Тем хуже. Это означало бы, что наша православная идея власти уже подточена в корне европейскими идеями. Но тем более пора понять опасность и встряхнуться. V Один из умнейших русских людей уподоблял положение России положению человека, упавшего в болото: чем больше он будет биться, тем скорее его засосет грязь... Неужели мы так думаем? Но если бы мы точно были в таком положении, то, думаю, из двух зол приятнее утонуть быстро, нежели растянуть свою бесполезную агонию надолго. Главное же — такой пессимизм совершенно ошибочен. Болото наше пока вовсе не глубоко. Мы можем потонуть в нем, именно если будем лежать смирно, но стоит поискать способ спасения — и мы увидим, что твердый грунт тут же, сейчас под ногами, и, став на него, мы можем легко разметать грязь и дренировать болотную воду. Грунт этот есть в душе каждого, верующего в свою истину; он крепок у огромного большинства народа. Но этим содержанием должно жить, а не хранить его без употребления, из него нужно строить нашу общественную жизнь и защищать свое дело не одним словом, но всеми средствами, какими держится общественное строение, не позволяя его ломать всякому по всякой фантазии. Быть самими собой; не на словах, а на деле быть страной православной и монархической; во всем защищать свой православно-монархический строй, поддерживать его обязательность для всех, во всем, в чем он обязателен по идее; показывать не только его теоретическую истину, не только справедливо, по мере заслуги, давать всем неоценимые удобства жизни этого строя, но всем явно держать и силу грозную для измены и ослушников. Такое служение своему принципу только и окрыляет всякий строй, только и дает ему возможность развернуть все силы, всю высоту и благодетельность свою. Такового служения себе ждет историческая идея русского строя для того, чтобы заблистать пред миром светом вечного идеала, обновленного в приложении к современным задачам человечества. Зарю такого служения мы видели над Россией в недавнем прошлом. Дай Бог теперь, чтобы солнце взошло раньше, чем неосушенная ночная роса выест очи... Лучшее пожелание новому году — чтобы он хоть что-нибудь сделал для приближения желанной и постоянно запаздывающей минуты. "Русское Обозрение", январь 1897 г.
|
|
