Лев
Тихомиров
ВЕЛИКИЙ ПРИМЕР
Глубокий кризис, который сто лет тому назад
переживала Европа, нагляднее всего сказался в
крушении монархии. Европа выросла на
монархическом принципе. Имена ее великих королей
и императоров неразрывно связаны со всеми
центрами ее культуры, со всеми
усовершенствованиями общественной жизни, со
всеми даже отклонениями народов с пути
правильного развития, со всей жизнью их, в
счастье и горе.
Отречение от монархического принципа было
отречением от истории. Произошло ли оно без вины
представителей покидаемого принципа? Этого
никогда не бывает. Но как бы то ни было, отречение
проявилось в таких резких формах, так решительно,
казалось, как этого еще и не бывало в истории
борьбы сменяющихся основных форм власти.
Демократия со знаменем народа, который был
сплочен только королевской властью, начала новую
эру убийством мученика, не имевшего иной вины,
кроме своего священного сана и столетий,
связывающих судьбы рода его с судьбами нации.
Демократический фанатизм гласно заявил на
цареубийственном "суде", что для приговора
по такому обвинению не нужно ничего, кроме
"констатирования личности".
Далее некуда идти в разрыве. Это не разрыв, не
отречение, это заявление несовместимости
существовании. И народы, казалось, приняли
приговор, произнесенный передовой
интеллигенцией над освященным веками принципом.
С беспримерным ожесточением новая эра топила
последние следы ниспроверженного величия в
реках народной крови и наложила печать свою на
целое столетие.
И вот наконец мир преобразован на новых началах.
По всем странам Европы монархический принцип или
вырван с корнем, или доведен до состояния
бледной, бессильной тени. Везде народная воля
составляет верховный закон, везде судьбами
народов руководят выборные представители нации,
везде государственные люди создаются тем путем,
который, по теории, должен отдать судьбы наций в
руки "цвета населения".
* Перепечатываю эту
статью с небольшими поправками из "Московских
ведомостей" (№ 287), где она была помещена
передовой под заглавием "Болезнь Государя и
знамения времени".
Все это сделано уже, упрочено, вошло в привычную
колею, когда традиция охраняет даже и плохой
порядок. Лишь далеко, на границах Азии, удержался
"полуварварский" народ, не примкнувший без
оглядки к течению века и сохранивший верность
своим извечным самодержавным государям.
Снисходительно относясь к его "отсталости",
просвещенная Европа, конечно, не допускала и
мысли о том, чтоб ее "усовершенствованный"
строй охранял свободу и безопасность народов
менее прочно, чем эти "остатки", как казалось
ей, "средневекового абсолютизма".
Но вот происходит нечто неожиданное, чего нельзя
было и представить себе всего лет двадцать назад.
Европа охвачена страхом за будущее, она молится в
своих храмах, она единодушно обращает свои
взгляды на Восток... Что же случилось? Не идут ли с
варварского Востока орды диких казаков, грозящих
нарушить мирное существование просвещенных
стран?
Нет. Не до набегов на цветущие поля Европы этому
Востоку, который погружен в свое тяжкое горе. С
быстротой, неведомой прошлому, наши телеграфы,
телефоны, железные дороги, отряды репортеров и
миллионы газетных листков нарисовали пред
глазами народов картину, наполнившую сердца
страхом и сожалением.
Там, на крайнем юге далекой России, под голубым
небом Ливадии, облитой золотыми лучами
нехладеющего солнца, на берегу задумчиво
плещущего моря, то страшного в своей грозе, как
справедливый гнев Царя, то чарующего кротостью,
как царская милость, - в этом цветущем уголке,
достойном царственного отдыха, европейский мир
увидел державного страдальца, борющегося с
мучительным недугом. Задумчивы лица светил
медицинской науки, окружающих царственный одр;
кругом слышатся уже сдержанные рыдания. Могучи
силы, которым вверена была тяжесть
самодержавного бремени, но страшна и безжалостна
болезнь. И вот невольный трепет охватил сердца
народов.
Они боятся не Царя, вставшего во всей силе и
крепости посреди восторженных кликов
стомиллионного верного народа. Они приходят в
страх при мысли: что станет с ними без Царя?.
Глубокий смысл представляет взрыв симпатий и
страха, неудержимо охвативших Европу в эту
роковую минуту.
Без сомнения, чистая и высокая личность
негодующего Самодержца не могла не вызывать
симпатий. Но откуда страх за будущее? Что же
делают, однако, "усовершенствованные" формы
правления, народные представители,
"ответственные" министры и весь прочий
аппарат политического прогресса? Или все это не
успокаивает народы, не вселяет в них уверенности
в спокойное будущее? Народы хотят мира. Но ведь у
них, как слышно, всем правит "народная воля".
Если они хотят мира, то кто же бросит их в раздоры
войны?
На эти вопросы еще немногие ответят сознательно.
Но всенародное чувство Европы, в котором так
слились страх за будущее, очевидная любовь и
трогательное доверие к Самодержавному Хранителю
мира, само составляет ответ, в смысле которого
нет сомнений. Глазомер народов, очевидно, уже
начинает различать обман теории, которая под
фальшивым видом господства "народной воли"
осуждает желания народов на самую жалкую роль в
их политической жизни. Народы начинают
чувствовать, что их провели так же, как монархов.
Теория, которая создала королей
"царствующих", но не управляющих, поработила
и нации, дав им такую же фиктивную, на словах
царствующую, на деле попираемую "народную
волю". Много разочарований вынесли
европейские народы за столетний опыт
конституций и республик и уже смутно чувствуют,
что во всей этой трагикомедии всемирной истории
выиграла только политиканствующая
интеллигенция, разъединившая вековечные связи
монархов и народов. Этот опыт так поучителен, что
казалось уж не раз: если бы только народы Европы
увидали перед собой настоящего Монарха, который
сумел бы им напомнить величие монархического
идеала, - они бы давно, может быть, бросили под
ноги его всех своих бунтовщиков и изменников. Но
десятилетия шли за десятилетиями, и не являлся
для воскресения народного чувства ни Карл
Великий, ни Фридрих Барбаросса. И откуда было им
явиться? Силен дух времени, глубоко проникла
власть новых повелителей "свободных"
народов. Они и правят, и делают общественное
мнение, и историю пишут, и заставляют детей
народа заучивать в школах все свои выдумки и
клеветы на павший строй. Они своим нравственным
давлением подрывают веру в монархию даже в детях
королевских родов, в зародыше подрывая всякую
возможность ниспровержения своего господства.
Они манят народы обманчивыми перспективами,
увлекают их все далее к таким опытам, в которых
ставится на карту вся достигнутая культура, лишь
бы только народы не вспомнили того прошлого,
когда природные монархи твердо руководили их
судьбами.
Так шли десятилетия, прошло столетие.
И вот на холодном севере в годину ужаса и скорби
впервые явился пред Европой тот, кого провожают
ныне в могилу эти слезы, эти всемирные
благословения. Нечего напоминать, знаем мы, знает
и Европа, как встретили его тогда все, кому
страшно воскресение монархического принципа.
Все помнят, как старались эти паразиты
политической смуты оклеветать и обессилить его.
Не было еще монарха, против которого враги
пустили бы сразу столько низких средств
оклеветания. Они как будто чувствовали, кто
является в мир. Но он пошел своим путем, как
настоящий Самодержец, с неколебимой верой в свой
священный принцип, с безусловной покорностью
воле Божией, с сознанием, что Божией милостью, а
не человеческой волей он царствует и что власть
его, Богом данная, Богу только принадлежит и
никем не может быть ни связана, ни ограничена.
И вот мир, уже было позабывший величайшие
страницы своей истории, с изумлением увидел, что
может сделать Самодержец, как исчезают пред
лицом его все призраки, сглаживаются все
препятствия, умиротворяются всякая смута и
раздор. Мир увидал, как легко и свободно живется
народу за крепкой рукой Царя, верующего в свое
божественное избрание. В немного лет это
почувствовалось даже далеко за пределами его
непосредственной власти. И что же?
Бессознательно для чужих народов в душе их
заговорило старое сознание единства народа и
монарха, вспомнилось то монархическое чувство, с
которым Европа создала "святые чудеса"
своей былой истории! Европа, казалось, отрекшаяся
от монархического принципа, должна была только
увидеть настоящего Самодержца, даже чужого,
чтобы почувствовать доверие не к своим
"ответственным" министрам, не к своим
"представителям", не к своей "народной
воле", а к воле его, никем, кроме Бога, не
избранного, ни пред кем, кроме Бога, не
ответственного.
Немного лет прошло. Можно ли считать десяток лет
свободной царственной работы? Можно ли считать
пять-шесть лет, данных Европе, чтобы понять
наконец, кто пришел в мир? Этих немногих лет было
достаточно, чтобы все народы привыкли уже
возлагать свои надежды на него. Царь все уладит,
царь не допустит до беды - вот настроение, в
котором Европа чуть ли не первый раз за сто лет
ощутила себя спокойной, выше страха угрожающих
ей бедствий и смут. Взвешивая все доносившееся из
Европы при вести о тяжкой болезни Хранителя мира,
узнаешь тот старый крик горести, который когда-то
вырывался из сердца после Карла Великого. "Кто
же будет теперь управлять миром?" - спрашивали
себя тогда в горестном недоумении. Это чувство
сопровождало собою все великое в европейской
истории. "Кто же будет управлять миром?" -
спрашивал себя померанский крестьянин при вести
о кончине Фридриха Великого. Тогда уже наступали
времена отречения, и вопрос крестьянина казался
наивным. Теперь в том же вопросе слились чувства
современной Европы, уже не наивной, а пережившей
столетие конституций и республик. Кто будет
управлять миром, кто даст ему устойчивость,
сдержит борьбу честолюбии, охранит народы от
опасных увлечений? Так спрашивают себя в Европе и
спешат тревожно в свои забытые храмы, вновь
заучивая полузабытые молитвы Тому, в чьих руках
судьбы земных царей.
От вековых ошибок рассудок не отказывается
сразу. Но то, что перечувствовано Европой при
вести о болезни единственного Самодержца в мире,
- уже есть факт истории. Это великое знамение
времени. Этот момент непосредственного ощущения
того, что значит для народов настоящий Монарх,
уже не забудется и рано или поздно найдет свою
сознательную формулировку. Величавый образ
Самодержца врезан в историю. Не забудут его ни
народы, увидавшие, где свет, ни, вероятно, и сами
европейские монархи, получающие ныне из России
такое великое поучение. Его будут вспоминать тем
чаще, чем глубже станут погрязать в трясину
социальных смут. Он дал народам и монархам целое
откровение, целое указание пути, который еще не
закрыт пред современным культурным миром.
газета “Московские ведомости”
(1894, Ns 287)
|
