ЗАПИСКИ СОВЕТСКОЙ ПЕРЕВОДЧИЦЫ

После того, как делегаты, вооруженные карандашами и блокнотами, серьезно и внимательно прослушали ряд разъяснений, данных директором и главным инженером по вопросам насчет заработной платы, норм выработки, размера добычи, отпусков, пенсий и проч., мы отправились в инженерный клуб обедать. И тут произошел первый прискорбный случай… Первый, потому что такие же случаи стали потом происходить все чаще и скоро перестали быть сенсацией… Это случай с… уборной. Среднему европейцу, а особенно англичанину, трудно представить себе, как примитивны в Совдепии санитарные учреждения. Как я уже говорила, во все время поездки мне пришлось заботиться о шести англичанках, и они ходили за мной, как цыплята за наседкой. Перед обедом они захотели «прогуляться». Мы вышли в садик, и я стала искать подходящей постройки. Нечто похожее маячило из-за далеких деревьев. Мы направились туда, причем я имела неосторожность не произвести сперва необходимой рекогносцировки. Миссис Кук, как раз наиболее беспомощная и избалованная из всех моих лэдей, прошла в постройку первая. Раздался полный ужаса крик и она пулей вылетела обратно. С ней сделалась рвота. Остальные англичанки поспешили узнать в чем дело, и целый поток возмущенных английских возгласов разъяснил мне причину их негодования. Пришлась на этот раз, как, впрочем, и в последующие; довольствоваться просто лоном природы.

Когда через пять недель англичане покидали СССР и составляли обращение к правительству, так называемую декларацию, ни Слуцкому, ни Горбачеву, ни целой плеяде видных коммунистов не удалось заставить их выбросить из декларации следующую фразу:

— «Необходимо признать, что санитарные условия во всех рабочих районах, которые мы посетили, крайне негигиеничны и требуют немедленной реформы».

По этому поводу мне вспоминается, между прочим, и такая сценка.

Время — 1932 год. Место действия — Дворец Труда. Кабинет Генерального Секретаря Профинтерна, товарища Лозовского. Товарищ Лозовский беседует с американской делегацией. Высокие, чисто выбритые, краснощекие американцы благоговейно взирают на руководителя международного профсоюзного движения и тщательно записывают в блокноты его, порой остроумные и меткие, порой просто нахальные ответы на их вопросы.

И вот, один из американцев решается задать еще один вопрос:

— Почему во Дворце Труда так антигигиенично устроены уборные, что за сто шагов уже знаешь, где они находятся?

Мы все — переводчицы и референты — затаили дыхание и ждем: что то ответит «сам»?

«Сам» Лозовский, засунув большие пальцы в кармашки жилета, откидывается в кресле, обводит американцев насмешливым взглядом и говорит:

— Мы предпочитаем иметь вонючие уборные, но власть советов, чем иметь чистые уборные и быть под пятой у буржуазии.

Секунда недоуменного молчания. Затем взрыв аплодисментов. Лозовский победоносно оглядывается на Кастаньяна и других коллег — профинтерновцев.

***

На следующий день, в шесть часов вечера, Горбачев подозвал меня к себе, и почему то лукаво подмигивая, сказал:

— Баня готова. Ведите своих «институток».

Оказалось, что шахтное управление решило побаловать англичан настоящей русской баней. Несмотря на то, что в «царском вагоне» была ванна, Горбачев решил почему то никого в нее не пускать, так что потребность вымыться была большая. Сообщение о бане произвело среди англичан сенсацию. Перед отъездом из Англии им рассказывали всякие «клюквы» о России и, между прочим, что то говорили о «русской бане».

Но дело оказалось не так просто. Мы уже четверть часа в предбаннике, я прошу делегаток раздеваться, доказываю им, что им совершенно нечего стесняться, что мужчин здесь ведь нет. Все безуспешно. Они не привыкли раздеваться в месте, где находится несколько человек. Где же кабинки? Разъясняю, как только могу, что в русской бане и раздеваются, и моются вместе.

— Oh, how shocking!

Нет, они ни за что не будут купаться вместе. Это quite impossible. Это совсем на принято в Англии, и они стесняются. Особенно миссис Кук.

Видя, что уговоры мои не действуют, начинаю с живого примера. Раздеваюсь под их шокированными взорами, выхожу в баню и оставляю дверь открытой. Беру шайку, наливаю воды, начинаю мыться. Через минуты три слышится придушенное хихиканье, переходящее в звонкий и откровенный смех. Самая молодая из моих «институток» Миссис Джонсон, делегатка Нортумберлэнда и ее подруга миссис Грэй, решили, в конце концов, последовать моему примеру. Разделись и этакими Венерами стоят в уголке банной комнаты. Я решаюсь на еще более энергичные действия, хватаю шайку с водой и выливаю на них. Смех, визг, но лед проломан, и скоро мы все моемся вовсю. Повела их в парную, остались очень довольны. Вспоминают, небось, и до сих пор.

***

После Горловки — Сталино, после Сталино — Юзовка. Везде одна и та же картина. Везде встречи, митинги с однотипными речами, везде угощения, банкеты с просьбой рассказать «там, за-границей», всю правду о Советской России, везде нам показывают лачуги и землянки, в которых-де жили горняки при кровавом царском режиме и «коттэджи», вроде описанного мною выше. Но чем дальше мы колесим по Донбассу, тем более щелок для «познания» советской жизни.

Безпризорные

Одной из таких щелок оказался тот факт, что мы жили в вагонах. По утрам на остановках англичане, как правило, выходили на площадку чистить себе ботинки. Никто из «начальства» не обращал на это особого внимания. Я же, как спавшая в одном купе с делегатками, заметила, что они куда то таскают бумажные пакетики с остатками завтрака, обеда или ужина и очень при этом секретничают. Выхожу как то следом за миссис Грэй и вижу, как она сует пакетик куда то под вагон, а оттуда протягивается черная замурзанная детская рука. Ага, вот в чем дело! Беспризорные! Их крутилось всегда много в те и в последующие годы на железных дорогах, но я была так занята, что как то не имела времени выходить из вагона и поэтому не заметила, как много их собралось как раз у наших вагонов. Они прятались большей частью под буферами и около колес, а когда видели англичан, — просили у них хлеба. Сердобольные англичане давали, но, очевидно, думая, и совершенно правильно, что ребят будут преследовать, старались о них ничего не спрашивать и их не выдавать. Установился, так сказать, немой контакт. Я, разумеется, тоже ничем не выдала того, что я видела. Наоборот, это было очень хорошо: англичане сами увидели хоть частичку оборотной стороны того, что им показывали.

Так прошло несколько дней. В одно непрекрасное утро, миссис Грэй влетела в купе, страшно возбужденная и бледная. Бросилась на свое место и разрыдалась.

— Что с вами? Что случилось?

Рыдания были ответом. Так и не смогла я ничего от нее добиться. А в тот же вечер С. П. Игельстром сообщила мне под строгим секретом, что проводник Сергей, который ехал с нами от самой Москвы, застрелил одного беспризорного, причем, один англичанин видел, как остальные беспризорники уволокли трупик… Теперь Сергея сняли с работы за «бестактно проведенную операцию».

Вся эта маленькая эпопея нашла затем свое отражение в той же финальной декларации, где англичане выражали свои пожелания к «большей заботе о бесприютных детях».

***

А второй щелкой было то, что в рабочих районах англичанам все же приходилось сталкиваться более близко с русскими рабочими. На одной из станций, где мы не должны были высаживаться, был предположен летучий митинг, т. е. англичане должны были произнести речи из окна вагона во время стоянки поезда. Рабочие стояли плотной толпой под нашими окнами, так что свободно можно было дотронуться рукой до их голов и плеч. Мистер Вольтон стал держать речь. Вдруг несколько рабочих крикнули:

— Да какой это рабочий! Воротничок, галстук, тоже рабочий!

Я перевела это замечание делегатам, сгрудившимся около окон. Вольтон моментально сорвал с себя и галстук, и воротничок.

— Товарищи, верьте мне, я такой же простой рабочий, как и вы.

Игельстром громко перевела его слова. Толпа довольно заворчала. Вдруг в окно влетела сложенная вчетверо записка. Кто ее бросил, я не видала. Стоявший со мной рядом делегат наклонился, развернул ее. Протянул мне:

— Что там написано?

В записке неровным почерком было выведено:

«Товарищи агличани, вас усе обманують. Нам сдесь совецкая власть веревку на шею надела, никакой жисти нету. Помогите, братишечки, раскажите там у вас в Англии, что мы здесь зря погибаем.»

— Ну что же вы не переводите, товарищ Солоневич?

Я оглянулась. Плечо к плечу со мной стоял Слуцкий. Он, оказывается, все время был тут и прочел записку одновременно со мной. У меня замерло сердце. Что же мне делать? Как перевести?

Должно быть, Слуцкий и в самом деле прочел на моем лице возможность провала. Он спокойно взял у меня записку из рук и сказал англичанину:

— Это наши горняки вас приветствуют, товарищ. И жалеют, что вы тут не остановитесь.

Все это было делом нескольких секунд. Не знаю, заметил ли англичанин мое смущение, но после этого маленького случая он избегал при Слуцком задавать мне какие-либо «вольные» вопросы.

С. П. Игельстром

Наконец, блуждание по Донбассу кончилось, и мы приехали в Ростов. Нас приняли очень хорошо и отвезли в лучшую гостиницу города. Англичанок разместили по номерам, а мы с Софьей Петровной очутились, наконец, совершенно одни в отдельной большой комнате. Это было первый раз за все три недели, что я имела возможность познакомиться с ней поближе. Должна сказать, что, с самого начала и до самого конца нашего с ней знакомства, она мне непрерывно импонировала и очень нравилась. Но она и по сей день осталась для меня загадкой. Поскольку я работала с постоянным желанием нанести вред большевикам по мере своих сил, поскольку я ненавидела большевицкий режим и чувствовала себя тягостно, а иногда и отвратительно, постольку Софья Петровна работала не за страх, а за совесть, как настоящая идейная большевичка, и чувствовала себя среди большевицкого бесправия и обмана, как рыба в воде.