ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

[221] Оттуда должен бы истекать, при отрицании духовного начала, взгляд на политическую равноправность полов, совершенно обратный тому, который более всего распространен именно в крайне либеральных сферах. Если душа есть продукт физической организации, то при различии телесных органов должны быть и различные души; и потому для однородной деятельности не пригодные.Можно эти физические отличия умалять или подчеркивать, но тождественности никак не получишь, а, следовательно, не получишь и равные способности. Логически придется допустить, что равноправность полов возможна лишь при разграничении сфер деятельности; иными словами — придется вернуться к исконному народному разграничению между «мужицким и бабьим делом».

[222] Можно довольно точно составить описание человеческих « пород», с точки зрения только физиологической: но даже самые дикие народности почти неопределимы в их психической обособленности.

[223] Eсли негры — потомки библейского Хама, то им подходит имя их предка в обоих его смыслах, черного и горячего (страстного, чувственного).

[224] Во дни пушкинских празднеств так сильно чувствовалась необходимость утвердить на незыблемой почве значение А. С. Пушкина, как народного поэта, что когда была предложена схема Достоевского «отзывчивость до отождествления». (Способность перевоплощения в гений чужих народов. «Способность эта есть всецело русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим». Дневник писателя. Август 1880 г.). На нее накинулись со страстностью, несколько затемнявшей беспристрастную оценку этого положения. Народная ли у Пушкина черта «способность отождествления, или не есть ли она черта классовая, отличная от народной отзывчивости? Может быть, что отзывчивость действительно народная черта, а отождествление — классовая. Мы думаем, например, что если отзывчивость свойственна народу, то это большой плюс в его народном облике; но отождествление, до способности делаться по произволу итальянцем или испанцем, не может быть народной чертой, потому что если бы она существовала в народе, то от народа вскоре осталось бы очень немного. Как черта же, свойственная русскому дворянству, «отождествление» понятно и по сбродному происхождению этого сословия и по его культуре, действительно только подражательной, и в этом смысле антинародной. Действительно, русское дворянство никогда не было народным сословием. И до сих пор оно у нас представитель космополитизма, особенно в политике; сам Достоевский в «Мертвом доме» говорит, что даже каторга не может сгладить бездну, лежащую между дворянином и простолюдином.

[225]Киреевский И. В. Соч. Т. 2, с. 280. «Если когда-нибудь случилось бы мне увидеть во сне, что какая-нибудь из внешних особенностей нашей прежней жизни, давно погибшая, вдруг воскресла посреди нас и в прежнем своем виде вмешалась в настоящую нашу жизнь — это не обрадовало бы меня. Потому что такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее, было бы то же, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого устройства и размера. В таком случае, или колесо должно сломаться, или машина. Одного только я желаю — чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении Святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех наших степеней и сословий; чтобы эти начала, господствуя над европейским просвещением и вытесняя его, но, напротив, обнимая его своей полнотой, дали ему высший смысл и последнее развитие; и чтобы та «цельность» бытия, которую мы замечаем в древней, была уделом настоящей и будущей нашей православной России».

[226] Употребляем этот термин как общепринятый, хотя он не только не выражает, а скорее затемняет сущность учения, к которому его противники (Белинский) злохитростно его приставили. Этим хотели накинуть на русское православное направление Хо­мякова, Киреевских, Аксаковых и др. тень «обскурантизма», в котором обвиняли Шишкова и его последователей, «славянолюбцев», поклонение которых церковно-славянскому языку ничего общего не имело с зародившимся в Москве направлением, поставившим себе задачи, бесконечно более широкие: возрождение русского народа по всем направлениям народной жизни через уяснение руководящим классам особенностей истинного народного понимания, забытых, или искаженных со времени прорубки знаменитого «окна в Европу» Петром.

[227] Один из современных последователей этого направления, ученый историк, в первой Думе предлагал упразднить само имя Россия и производное прилагательное — русский.

[228] Герцен в 1847 г. писал, что в Москве, в славянофильских кружках, только и было разговора, что о Гегеле и Гоголе. Значение Гегеля в деле развития русского сознания было, конечно, очень большое, но вовсе не в смысле влияния его учения на славянофильство «по существу», а в смысле том, который так ясно высказан Хомяковым в его отзыве о Феноменологии, Он пишет: «Феноменология Гегеля останется бессмертным памятником неумолимо строгой и последовательной диалектики, о котором никогда не будут говорить без благоговения, им укрепленные и усовершенствованные мыслители. Изумительно только, что до сих пор никто не заметил, что это бессмертное творение есть решительный приговор над самим рационализмом, показывающий его неизбежный исход (Т. 1, с. 267). Может быть, это влияние Гегеля на «неумолимую логичность» учения его мнимых московских последователей заключает разгадку трудности его усвоения средой к логи­ке очень неблагосклонной. Тот же Хомяков, в другом месте, выражается так: «Грустно сказать, а должно признаться — мы слишком не привычны к требованиям логической мысли. Молодежь, не покорившаяся своим законам методического развития, переходит у нас в совершенный возраст вовсе не способной к правильному суждению о вопросах, сколько-нибудь отвлеченных, и этой неспособности должно приписать многие нерадостные явления в нашей жизни и в нашей словесности. Сама полемика у нас не приносит по большей части той пользы, которой следовало бы от нее ожидать. Вы доказали противнику своему нелогичность его положений или выводов: и что же? Убедили вы его? Нисколько. От себя oн никогда не требовал логичности. Убедили вы по крайней мере читателя? Нисколько! И тому нет дела до логики: он ее не требует ни от себя, ни от других, а разумеется, чего не требуешь от себя в мысли, того не потребуешь от себя и в жизни. Вялая распущенность будет характеристикой и той и другой. Конечно, многие полагают, что философия и привычки мысли, от нее приобретаемые, пригодны только (если к чему-нибудь пригодны, в чем опять многие сомневаются) к специальным занятиям вопросами отвлеченными и в области отвлеченной. Никому и в голову не приходит, что сама практическая жизнь есть только осуществление отвлеченных понятий (более или менее осознанных), и что самый практический вопрос содержит в себе весьма часто отвлеченное зерно, доступное философскому определению, приводящему к правильному разрешению самого вопроса» (Там же. С. 288-289).

[229] Один русский, перешедший в римо-католичество и вступивший в орден Иезуитов, поднял ожесточенную борьбу с орденом, на манер боснийских беков в Исламе, на почве требования безусловного исполнения статутов [Игнатия] Лойолы, будто бы не достаточно точно исполняемых его современными последователями. Он же обличает католических богословов в недостаточном понимании ими же изобретенного догмата о непорочном зачатии». Из его книги «Введение к богословию св. Фомы Аквината» почерпнул покойный В. Соловьев учение, которое он одно время проповедовал: о Богоматери-Богоматерии. Автор этого догматико-схоластического трактата упрекал (в частном разговоре) Соловьева в присвоении его мысли, без упоминания о ее происхождении, и к тому же без ясного усвоения всей ее глубины. Можно вспомнить и всемирного революционера Бакунина, возможного, кажется, только в среде, во всем ищущей «абсолюта»: если де революция есть путь ко спасению, то революционируй «все и вся», безотносительно к «что и для чего». Русский нигилизм, полный, или по крайней мере пышный расцвет которого мы переживаем, есть тоже черта извращенной народности, но именно народности. В Европе это понимали давно, со страхом озираясь на «русских нигилистов». Польское «либерум вето» тоже есть извращенный продукт славянской наклонности к безусловному.Это, в карикатурном виде, последнее слово отрицания начала большинства, изобретенного Европой, этой родиной всяческих очень комфортабельных условностей. По-видимому, указанная черта очень часто проявляется у славян, потому что можно привести много и иных ее примеров с «самодержавием» включительно. Император Маврикий писал про славян своего времени, что они ненавидели всякую власть — «были анархистами». Когда необходимость заставила завести власть, то по той же потребности безусловного, завели (и стоим за безусловную) власть — она же — русское самодержавие. Просим читателя, знакомого с нашей брошюрой о самодержавии, включить и это соображение, как возможное для объяснения возникновения этой государственной формы у нас. И, действительно, мы до сих пор видим в русском народе, рядом с неким культом самодержавия, сильные остатки подмеченной императором Маврикием черты характера наших дунайских предков. Конечно, саму суть славянского анархизма император Маврикий понимал по-своему, по-византийски; и в этом он очень походил на наших современных правителей, понимающих русскую жизнь по-своему; например, смешение русской общины с коммунизмом, которого она совершенный антипод! Но можно ли утверждать, что бальзаковское «larecherchedel'Absolu» есть положительная, неотъемлемая черта славянства?

[230] Того же мнения был и Кант («О первоначальной истории человеческого рода»).

[231] Учение Ренана о происхождении языков («Originesdulanguage») хорошо поясняет состояние первобытного человечества.

[232] В этом и заключается начальная трудность усвоения родственного языка: употребляемость в нем выражений входит в состав употребляемых и в своем языке слов, и потому невольно кажется, что и остальные однозначащие слова годны для употребления. А на деле оказывается, что эти выражения в родственном языке или вовсе не употребимы, или, успев принять другой оттенок смысла, выражают другое, чем то, чему они соответствуют в нашем языке.

[233] Хотя название «немцы», по мнению некоторых, истекает из имени «Нем» и только осмыслено обычным у народа приемом, тем не менее едва ли это верно, т. к. оно противоположение слову «словене», не имеющему никакого однозвучного для себя народного или письменного имени.

[234] Не можем здесь не указать на книгу, посвященную цели, подобной той, о которой мы говорим, но идущую путем художественного воспроизведения народного типа: «Thesoulofapeople(душа народа) byFieldingHall». Автор поставил себе задачей дать нам почувствовать, что такое за народ — бирманцы. И, кажется, он этого, по крайней мере в художественном отношении, достиг. Любопытно, что, читая его, постоянно кажется, что имеешь дело с русским народом; хотя — что может быть общего между русскими и бирманцами?! Это общее, может быть, та самая основная народная индивидуальность, которая принадлежит той народной подпочве, на которой стоим мы и они, и которая, вероятно, свойственна была какой-нибудь особой ветви арийского племени; может быть той, которую А. С. Хомяков называл восточно-арийской (иранской) с центром в Древней Бактрии.