ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Автор: 
Хомяков Д. А.

Семейная обстановка имеет свои неизбежные принадлежности, заключающиеся в доме (помещении), в неизбежных принадлежностях его оборудования для жизни, в хозяйственных орудиях, в платье, характер которого применяется не только к потребности прикрывать наготу, но и к взаимоотношению членов семьи. Как бы ни были просты семейные порядки, но внешний «чин» соблюдается и при этих простейших порядках, хотя бы в минимальных размерах. В христианской, православной семье завершение всего ее семейного убранства составляет икона, т. е. такое произведение, которое выражает, с одной стороны, верование семьи, а с другой, ее потребность в чисто-художественном элементе, как довершающем и просветляющем «необходимое», возводя его от самых низменных его проявлений до необходимости удовлетворения религиозно-эстетического запроса, получающего, таким образом, характер не прихоти, а именно живой и властной потребности. Начало изящного, потребность в нем, настолько согласно с Православием, которое есть именно пробуждение всех духовных сил человека, что без него православная культура была бы далеко не полна. Указание самим Христом на красоту лилий, следовательно, на законность самим Творцом утвержденной красоты в природе, дает твердую почву для установления эстетики на православно-незыблемом основании, и единственное возражение, которое можно бы сделать — не должен ли человек именно довольствоваться той красотой, которая самим Творцом разлита в творении, и не есть ли дело праздное — искусственно украшать нашу собственную обстановку, потому что на это дело уходит и время, и средства? Православная вера учит тому, что человек создан по образу и подобию Божию. Если Бог — Творец, то в пределах его богоподобия и человек может и должен быть творцом. В области вещественной его творчество не идет далее приспособления того, что дано в необделанном виде, к собственным потребностям.[51] Но в области духа его творчество шире: ко всем красотам, данным от Бога, он присоединяет красоты самозданные, в которых выражает то присущее духу начало абсолютной красоты, которая есть такой же в нем извечный запрос, как познание «истины вещей ». Это две стороны души, которые открыты в вечность и ими и через них она возвышается до Бога, который и есть «вещей истины» (основа христианской науки) и вечная красота, благодаря чему все творение проникнуто красотой, постигать которую, конечно, может лишь человек, потому что он один одарен образом и подобием Творца, прежде всего для понимания творения, не только как осязаемое и ощутимое физическими чувствами, а как отражение самого Творца (ср. ал. Павла — послание к Римлянам). Потребность творчества, таким образом, присуща человеку, и чем более человек в своем делании стремится быть творцом, тем более он использует, согласно воле своего Создателя, данную ему духовную мощь. Художник — творец, потому что он вносит в дело, какое бы ни делал, это самое начало творчества, то нечто, что из устроителя делает именно творца, вносящего в дело, состоящее из такого или иного сопоставления природных материалов, свой личный коэффициент, точно так же, как Творец всего влил в свое творение беспредельное, неисчерпаемое количество таких эстетических струй, которые объяснимы только — «радостью творчества» и желанием внести в творение утилитарное то нечто, которое, прочувствованное человеком, называется красотой. Если скажут, что все это прекрасное есть только наше личное впечатление, так сказать, результат отношения человека к миру и без человека не существующее, то на это должно заметить, что по Писанию, если Бог радуется о творении своем, — следовательно, есть кому любоваться этим помимо человека,[52] а что рядом с этим человек, почитаемый венцом творения, так именно и создан, чтобы быть ценителем той красоты, которая разлита в природе, но разлита не только для этого, а как проявление Божьего всесовершенства, не только создающего чувственно нужное, но и украшающее его всей полнотой того сверхнужного, которое есть, может быть, самое нужное по своему существу. Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Мф. 4, 4). Словом Господним небеса утвердишася. (Пс. 32, 6) Той рече и быша. Ясно, что и красота, есть тоже нечто подходящее под понятие «всякого слова», исходящего из уст Божьих, и таким образом то, что в природе не подходит под понятие «хлеба», т. е. служащего физическому питанию, столь же необходимо для всесторонней жизни человека, как хлеб для его сравнительно грубой физики. Потребность красоты, изящество украшения, не есть, следовательно, по православному пониманию, роскошь, без которой не только можно, но почти должно обходиться, как без лишнего; она почти искушение, которому люди поддаются главным образом, лишь, от праздности. Наоборот, тот, кто вовсе не чувствует потребности прекрасного на каждом шагу, в каждом деле, в каждом предмете, им созидаемом для самых простых потребностей, тот являет образ человека неполного, лишенного одной из существенных функций духа, и одной из самых высоких, — той которая выражает в нем присутствие, начала высшей гармонии и потребности в ней. Потребность гармоничности есть признак нахождения в душе самой гармонии (Эвритмии), и не имеющий ее — непременно человек нецелостный — такой, у которого нет полного согласования душевных сил.[53] Подтверждение этому можно найти в том факте, что нет ни одного самого низкого культурного состояния, при котором не было бы у человека этой потребности украшать себя и свой обиход; и даже теперь начинают признавать, что изящество орнаментации у народов, самых первобытных, поразительно; следовательно, человек, так называемый дикий, или как говорили некогда — «al'etatdenature», уже обладает художественным запросами и очень точно развитым даром их выражать. Но этот же самый первобытный человек дает нам и следующее назидание: его искусство никогда не обращается в искусство для искусства, а всегда вплетается в жизненный обиход, украшая его, но не отделяя искусство в такую самодовлеющую функцию, которая, отрешаясь от данных жизни, постепенно обращает естественную и законную потребность красоты в предмет сибаритического развития само для себя; в каковом виде оно уже непримиримо с тем учением которое, допуская законность проявления всех даров духа, не терпит однако их развития, помимо тесной связи со всеми другими сторонами духа; потому что сохранение целости духа есть главная задача истинного православного просвещения, задача бесконечно высокая, но и бесконечно трудная, так как она делает несравненно тягчайшим достижение развития каждой отдельной способности, ставя ее в постоянную связь, а следовательно, и зависимость, от общего подъема.[54] В этом отношении искусство не отличается от всех других потребностей души и даже плоти. Поскольку они входят в общую экономию человеческой природы, постольку они вполне могут и должны быть используемы. Но если они делаются целью сами по себе, то обращаются в начало антиэтическое, а следовательно, и антихристианско-православное. Для пояснения, взять хотя бы чувство вкуса. Оно настолько законно и важно, что домохозяйка, заботящаяся о вкусной, по возможности, пище для семьи или для гостей, делает дело не только вполне оправдываемое, но, безусловно, одобрительное. Развитие кулинарного искусства, согласованное с законным удовлетворением вкуса, есть нечто безусловно желательное. Но раз оно переходит на степень гастрономии, оно делается — подлежащим осуждению. Православный гастроном невозможен. Но не более того возможен православный художник вообще, т. е. человек, делающий себе целью художественное, какое бы оно ни было. Художественно, по возможности, человек должен делать все; но избрать художественное, как ремесло или высшую цель жизни, без отношения к запросу императивному, при котором человек выражает то, что составляет его или веру, или потребность через искусство чистое или прикладное; это нечто не укладывающееся в понятие православного о возможной цели человеческой деятельности. Оттого люди, одностороннее ушедшие в художественность или в научность, как избранный ими жизненный путь, редко являют себя на той высоте, которая предполагается связанной с возвышенностью этих понятий. Есть другое обстоятельство, которое может казаться препятствующим законному введению художеств в обиход — это то, что оно прямо требует для своего проявления известной затраты средств либо деньгами, либо затратой труда, могущего быть примененным к другому, более неотложному делу. По христианскому учению, казалось бы, не может быть допустимым употребление чего-либо, за удовлетворением собственных потребностей, ограниченных одним насущным хлебом, на что либо иное, как на благотворение ближним: пойди, продай имение твое и раздай нищим (Мф. 19,31). Что же может быть уделяемо на украшение жизни? Такое понимание евангельского воззвания, обращенного к богатому, побуждало во все времена подвижников к буквальному исполнению этого приглашения. Вспомним хоть Антония Великого! И, во-первых, — позволительно поставить вопрос об общеобязательности слов, обращенных к богатому юноше: не суть ли они только ответ абсолютного свойства на абсолютные же пожелания юноши? Обращение Спасителя к апостолам о продаже имений, повеление не брать с собой ничего при отправлении на проповедь и т. д. не суть ли требования и повеления, обращенные к людям, призываемым идти вслед лично Христа и на дело проповеди, и, следовательно, применимые лишь к тем, которые мнят, подобно богатому юноше, что они сделали все для достижения совершенства, или к тем, которые призываются к апостольскому делу? Конечно, все люди призываются к этому делу, но призываются только в идейном смысле, но не все на деле. Если бы все были проповедниками — кому же проповедовать? Это такое же идеальное требование, как будьте совершенны, как совершен Отец Ваш Небесный (Мф. 5,48), где, конечно, не предполагается это достижимым, а ставится лишь как указатель бесконечной возможности совершенствования. Евангельские требования не имеют в виду уничтожить возможность гражданской жизни, которая была бы невозможна при постоянной распродаже и раздаче, не говоря о том, что сама раздача нищим, понятая в абсолютном смысле, тоже не может почитаться идеально желательной. Скорее можно думать, что Христос ставит абсолютным требованием, чтобы человек не имел в богатстве помехи к исполнению высших задач, а не буквальный акт продажи и раздачи.[55] Когда Ветхий Завет повествует о богатстве Храма, и когда мы не видим никакого осуждения этой роскоши в Новом Завете; или, когда Господь одобряет осуждаемую Иудой трату многоценного мира на помазание его ног (Иуда именно подчеркивает раздачу денег бедным),[56] то нельзя не предположить, что православное понимание вовсе не почитает противоевангельскими некие траты и деньгами, и временем на эстетическую потребность, лишь бы она была этическая или не антиэстетическая, и, таким образом, не осуждая, — допускает, подтверждая примером жены с алавастровым сосудом мира драгоценного (Мф. 26, 7), что не надо буквально понимать — раздачу всего имения бедным, потому что бедных всегда имеете, т. е. эта постоянная и общая обязанность взаимопомощи не должна исключать право разливать многоценное миро на то, как в данном евангельском рассказе — есть нечто иное, как эстетическая форма выражения внутреннего чувства. Иными словами, — этот евангельский рассказ есть единовременно и оправдание эстетики, и признание прав за этим чувством выражаться с, так сказать, необходимыми на такое выражение затратами.[57] Но этот же пример, понятый в его полноте, определяет и, так сказать, границы законности эстетизма.